Портреты его детей

Успеха книга не имела. Это был гнетущий рассказ о последней неделе старой солидной газеты, для которой настали тяжелые дни. Но книга отнюдь этим не исчерпывалась. Кантлинга интересовали люди, а не газеты, и разоренная газета стала у него символом разоренных человеческих жизней. Его издатель советовал ввести в сюжет динамичную увлекательную интригу пусть Лейтон и все остальные обнаружат какой-нибудь сенсационный материал, сулящий газете спасительный триумф, но Кантлинг уперся. Он хотел рассказать о маленьких людях, неумолимо сокрушаемых временем и возрастом, о неизбежности одиночества и поражения. Он создал роман такой же серый и сухой, как газетная бумага. Чем очень гордился.

Романа никто не стал читать.

Кантлинг взял портрет и пошел наверх повесить его рядом с портретами Хью и Сисси. Ночь обещала быть очень интересной, решил он. В отличие от этих двоих Лейтон далеко не молод. Ровесник ему. Очень умный, очень зрелый человек. Конечно, есть в Лейтоне и озлобленная горечь, как прекрасно знал Кантлинг. Тоска от того, что жизнь, вопреки всем ожиданиям, принесла так мало, что все его заметки и статьи забывались на другой же день после напечатания. Тем не менее репортер сумел сохранить чувство юмора и отгонял демонов с помощью всего лишь незакуренной сигареты "кэмел" и остроумных сарказмов. Кантлинг восхищался им и с радостью предвкушал предстоящий разговор. Он решил, что ложиться спать вообще не стоит. Сварит полный кофейник, припасет бутылку "Сигрэма" и будет дожидаться.

Шел первый час ночи, когда Кантлинг, углубившись в переплетенный в кожу экземпляр "Подписи под заметкой", услышал позвякивание кубиков льда на кухне.

- Позаботься о себе сам, Барри! - крикнул он.

Из кухонной двери вышел Лейтон со стопкой в руке.

- Уже позаботился, - сказал он, поглядел на Кантлинга из-под набрякших век и насмешливо крякнул. - Ты выглядишь до того старым, словно мне в отцы годишься. Вот уж не думал, что кто-то способен выглядеть таким старым!

Кантлинг закрыл книгу и отложил ее.

- Садись, - пригласил он. - Помнится, у тебя болят ноги.

- Да уж, ноги у меня всегда болят, - отозвался Лейтон, опустился в кресло и отпил виски. - А-ах! - вздохнул он. - Так-то лучше.

Кантлинг постучал пальцем по кожаному переплету.

- Моя восьмая книга, - сказал он. - Мишель перескочила через три романа. А жаль. Кое с кем там я бы с удовольствием повидался.

- Может, она торопится перейти к делу? - заметил Лейтон.

- А в чем дело?

Лейтон пожал плечами.

- Не знаю, черт дери. Я же только газетчик: кто, что, где, когда, почему и как. Романист у нас ты. Вот и объясни, в чем дело.

- В девятом романе, - предположил Кантлинг. - В последнем.

- Совсем последнем? - спросил Лейтон.

- Конечно, нет. В последнем по времени. А я уже приступаю к следующему.

- Согласно моим источникам, это не так. - Лейтон улыбнулся.

- А? И что же утверждают твои источники?

- Что ты старик и ждешь смерти, - сказал Лейтон. - И что умрешь совсем один.

- Мне пятьдесят два, - веско произнес Кантлинг. - Какой же я старик?

- Стариком становишься, едва перестаешь задувать разом все свечи на своем именинном пироге, - сухо сказал Лейтон. - Хелен была моложе тебя, а умерла пять лет назад. Все дело в сознании, Кантлинг. Видывал я юных старцев и стареньких подростков. А у тебя старческие пятна в мозгу появились раньше, чем волосы в паху.

- Это несправедливо, - возразил Кантлинг.

Лейтон отхлебнул "Сигрэма".

- Справедливо? - сказал он. - Ты слишком стар, чтобы верить в справедливость, Кантлинг. Молодежь любит жить. Старики сидят и наблюдают, как живут другие. Ты родился стариком. Ты старик, а не живец... - Он нахмурился. - Не живец! Ну и словоупотребление! Впрочем, живец все-таки лучше, чем писец. А ты только и делал, что пописывал. Может, ты просто мочевой пузырь.

- Ты заврался, Барри, - сказал Кантлинг. - Я писатель. И всегда был писателем. В этом моя жизнь. Писатели наблюдают жизнь, они повествуют о жизни. По определению. И тебе следовало бы это знать.

- А я и знаю, - ответил Лейтон. - Я же репортер, не забывай. И потратил много долгих серых лет, рассказывая истории других людей. А своей истории у меня нет. Ты это знаешь, Кантлинг. Вспомни, что ты сделал со мной в "Подписи"! "Курьер" дает дуба, я решаю написать мемуары, и что получается?

Кантлинг не забыл.

- Сознание у тебя блокируется. Ты заново переписываешь свои старые репортажи - двадцатилетней давности, тридцатилетней давности. У тебя невероятная память. Ты способен вспомнить всех, о ком писал - даты, мельчайшие подробности, их слова. Ты способен слово в слово повторить первую заметку, которая вышла под твоей подписью, но ты не можешь вспомнить имя первой девушки, с которой спал, не можешь вспомнить телефон бывшей жены, не можешь... не можешь... - Его голос прервался.

- Не могу вспомнить день рождения моей дочери, - договорил Лейтон. Откуда ты почерпнул эти бредовые идеи, Кантлинг?

Кантлинг молчал.