Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов…

Мы – одни. Генри не совсем здоров, обе говорим вполголоса.

Парадоксально, но за все годы, что мы знакомы, у меня не возникала мысль спросить Ольгу о том, как она попала в Америку. Сейчас я говорю с ней о ее французских и русских корнях и о том, почему все же ею были выбраны Соединенные Штаты. Или это они выбрали Ольгу?

– Хорошо, я буду рассказывать, а ты не обращай на меня внимания. Ешь фрукты, – придвигает она ко мне огромную вазу с виноградом, киви и маленькими круглыми дынями, похожими на яблоки-рекордсмены.

– Родилась я, как ты знаешь, в Париже в 30-х годах, в литературной семье, – начинает Ольга, глядя в окно, куда-то поверх меня. – Мой отец Вадим Андреев был старшим сыном Леонида Андреева – писателя, чье имя было хорошо известно в начале века не только в России. На Западе его тоже знали, в особенности пьесу «Тот, кто получает пощечины», которую время от времени еще ставят в Америке. Мама – приемная дочь народовольца-эсера Виктора Чернова – была художницей. В семье царила память деда – Леонида Андреева. Сейчас, столько лет спустя, я выпустила наконец книгу рассказов деда в переводе на английский, тебе она приготовлена в подарок, к ней я написала длинное предисловие. Но и тогда, задолго до того, как я начала писать, в нашем доме его личность окружала меня фотографиями на стенах, портретами пастелью в разные периоды, присутствием его в наших разговорах, привязанностях и ценностях. Семья остро переживала те гонения на интеллигенцию, что происходили в конце 30-х годов в России. Но потом появилась надежда, что, например, возвращение Горького (крестного моего отца, дружившего с дедом) в Россию было не случайным. Папе казалось, что перемещение Горького в Москву может быть свидетельством перемен к лучшему, о которых мы, мол, просто мало осведомлены. Пессимизм же Леонида Андреева (да, да, помню у Льва Толстого об Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». – З. Б.) заложен был в его душе, да и в этике. Пьесы Леонида Андреева часто ставили в Париже в те годы. Вокруг нас была кипучая литературная жизнь, в особенности среди русских поэтов. Выбор был необъятен. Мои родители дружили с Мариной Цветаевой, с Поплавским, очень интересным поэтом-модернистом, умершим в 1935 году. Меня девочкой возили в ресторан «Куполь» на Монпарнасе, где каждый месяц встречались и читали стихи Георгий Иванов, Владислав Ходасевич, совсем молодой еще мой отец Вадим Андреев. А дома у нас бывали художники, итальянские социалисты и анархисты. Я была тут единственной девочкой. Тогда детей ни у кого почти не было, только у моих родителей и у Цветаевой. Для ребенка моего возраста это была привилегированная жизнь в центре искусства. Моим воспитанием занимался еще такой исключительно интересный человек, как Алексей Михайлович Ремизов, друг Блока, Белого и Стравинского. Когда жена Ремизова Серафима Павловна Давгелло-Ремизова умерла, Алексей Михайлович много занимался мной как своей крестницей, и то, что он внес в мое воспитание, наложило весьма сильный отпечаток на всю мою жизнь. Все это пиршество духа, несмотря на гонения эмиграции во время войны, продолжалось до 1957 года. В тот год мой отец получил работу в ООН. И вот после долгих, исключительно духовно насыщенных и богатых впечатлениями, но очень скудных по доходам лет семья была счастлива, что отец получил эту работу в секретариате ООН и мы будем обеспечены. Так мы оказались в Америке.

Мне исполнилось 19 лет. Как же я не хотела покидать своих парижских друзей! Мне предложили на год стипендию в американском университете, я хорошо училась, со мной все были милы, казалось, моя жизнь складывается на редкость удачно, но я была влюблена в Париж и оставаться в Америке не думала. И это несмотря на то, что выучила язык, восхищалась американской литературой, читала в подлиннике Шекспира и Фолкнера. Меня тянуло обратно. И я уехала.