Портреты пером

«Гуляя по Тверскому бульвару, она не обращает на меня почти никакого внимания. Однажды я встретился там с Уманцем [тоже студентом университета] и еще с каким-то из его знакомых, я прошел в трех шагах от нее, и она меня не заметила. Оставив моих товарищей, я воротился и пошел за нею следом — я прошел два бульвара, и она ни разу не оглянулась. Переходя Тверскую площадь, она увидела меня и побледнела, самая походка ее изменилась, она стала оборачиваться. На Тверском бульваре она остановилась разговаривать со знакомыми, я должен был пройти мимо… Я положил руку на сердце… оно страшно билось.

Со мной встретился Чаадаев — мы сели на скамейку и стали разговаривать. Из одного дома высунулись из окошка два работника и распевали песни во все горло. „Что это значит? — говорил Чаадаев. — Что за непонятный такой русский народ — для чего он поет, когда никто и не слушает, когда все проходят мимо, не обращая никакого внимания, — и что за равнодушная такая публика, которая и не думает об них“. Я сказал, что они поют для того только, что им весело петь, — Чаадаеву не понравилось мое замечание. „Совсем не то“, — продолжал он, однако я не помню, что он говорил мне, я даже не в состоянии был его слушать… Долго сидели мы на скамейке. Я ждал… не пройдет ли она… но ее уже не было на бульваре.

Экзамены мои идут дурно, признаться… я столько же о них думаю, сколько о резолюциях китайского императора.

26 мая

Вечером я был на Тверском бульваре — народу было множество…

Потом увидел ее на террасе ее дома и бросил ей записку.

Ночевал у Кублицкого. Кублицкий — одно из самых прозаических пустых существ… Он заявляет: „Я поэт в душе“, — и вся поэзия души его проявляется только в том, что он носит длинные локоны, которые почти каждый день завивает, и умеет мастерски закидывать на одно плечо свой плащ и принимает на себя трагическую позу. Ему ужасно хочется попасть в необыкновенные люди…

Как я недоволен собою! Я вижу насквозь этих людей — и часто высказываюсь перед ними, зная наперед, что они не могут мне сочувствовать… Я раскаиваюсь в моей откровенности…

Я не назвал Кублицкому ее имени и никогда не назову ее, но зачем я обнаруживаю перед ним мою душу — нужно ли мне его сочувствие…»

Николай Орлов прислал Полонскому письмо. Назвал это письмо своей исповедью и просил показать его княжне Елене Мещерской. Он не знал, что Полонский уже в доме Мещерских не живет.

Полонский откликнулся не сразу. Наконец написал: