Портреты пером

Доктора сделали ему две операции колена, но и после этих операций прошло два месяца, пока наконец он смог ходить.

Осенью вернулся из Парижа Кушелев. Узнал, в какое бедственное положение попал Полонский. Посочувствовал и прислал к нему Хмельницкого с предложением выплачивать — до мая будущего года — полтораста рублей в месяц с одним условием: в эти месяцы Полонский будет печататься в «Русском слове» и нигде больше. Конечно, Полонский не стал отказываться.

Первый публичный вечер в пользу Литературного фонда состоялся в зале Пассажа 10 января.

«Зала была полна, — записала в дневнике Елена Андреевна Штакеншнейдер. — Первым читал Полонский. Бедный, бедный, сынок у него умирает.

И ради этого чтения сегодня в первый раз после болезни вышел Полонский из дома, в первый раз и с сокрушенным сердцем. Его пустили первым, чтобы он мог раньше уехать домой».

Полонский потом рассказывал в письме к одной старой знакомой:

«Только что я выздоровел и стал показываться на свет — заболел мой ребенок. Трое суток продолжались беспрерывные родимчики, и он — умер (от зубов) в ужасных страданиях. Жена моя долго была безутешна и много плакала…»

Еще в начале зимы открылась вакансия в комитете иностранной цензуры — место секретаря. Председателем комитета был весьма уважаемый поэт Федор Иванович Тютчев.

Сначала место секретаря было предложено Николаю Щербине, но тот порекомендовал — вместо себя — Полонского.

Узнав об этом из записки, которую прислал Щербина, Полонский отвечал ему: «…право, мне совестно пользоваться твоим великодушным отречением. Будь я холостой, да ни за какие блага мира я бы им не воспользовался. Если теперь ищу место, то, право, не потому, чтобы думал о себе. Я привык ко всем нуждам и лишениям, но — жена, семья и нужда — три вещи трудно совместимые… Если будешь у Тютчева, замолви сам обо мне словцо».

Хлопотали за Полонского также Тургенев и Майков, который служил в том же комитете цензором.

В марте 1860 года Яков Петрович был принят на службу. Жалованье — восемьдесят рублей в месяц. Не густо, но можно жить…

Записывала в дневник Елена Андреевна Штакеншнейдер:

«16 мая.

Были у нас Полонские. Ах, как она похудела и какою жалкою смотрит! Так перемениться, в такой короткий срок! Она все еще очень хорошенькая, но личико у нее стало какое-то маленькое, и она сильно кашляет…

22 мая.

Ездили [из Гатчины] в Петербург поздравлять с прошедшим днем ангела Елену и нашли ее в постели… У нее жар, но Каталинский говорит, что опасного ничего нет; ей только надо лежать. Она довольно весело болтала с нами и смеялась. И такая она хорошенькая с красными щечками и блестящими глазами. К обеду вернулись мы домой…

23 мая.

Приехал папа и говорит, что Елена очень больна. Он был у них, но ее не видел. Дали знать в Париж, и ждут мать. Господи, что же это такое? Прошусь к ним, но говорят, что нельзя и не надо».

«Каталинский не хочет обнадеживать меня, — писал Полонский Елене Андреевне 1 июня. — У жены моей какая-то тифоидальная лихорадка — так, по крайней мере, сказал мне Каталинский, — с упадком жизненных сил. Уже пять суток, как не спит ни днем, ни ночью. Все внутри у ней горит, она харкает кровью, губы и язык черны. Вместо сна она только забывается на минуту или две. Вставать или подняться и сесть на постели она уже не может. Глядя на нее, все во мне рыдает и плачет, но плакать я не смею. Вот мое положение — и я один, совершенно один! При одной мысли, что мать может не застать уже дочь свою в живых, что я могу потерять ее, я готов с ума сойти…»

И вот письмо Полонского Шелгуновой: