Портреты разного размера

Когда мы уезжали (из СССР), она пришла попрощаться и купить серебро, которое нам с собой брать не разрешалось. Забрала даже полусломанный серебряный чайник, наверное, не менее редкий, чем у той старухи, и почерневшую от времени ладью для печенья. Несколько маленьких елизаветинских чарок и черпачок, которыми я обычно играла в детстве, привели ее в восторг, как и наш боксер Фрам. Она бережно завернула серебро в свою косынку. Уходя, пригласила нас и "обязательно" Фрама прийти на следующий день к ним домой на прощальный обед.

Этот вечер был одним из самых красивых и приятных в моей жизни – светлый и радостный, хотя это было время беспокойств. Достаточно сказать, что вместе с нами за столом, на ампирном кресле, сидел Фрам. Макасеев сам завязал вокруг его шеи огромную накрахмаленную салфетку и занимался только им – кормил его, помогал слезть и опять залезть на кресло. Мы говорили о грибах, собаках, о фарфоре, обо всем, что было так далеко от наших тогдашних дел!

Через 30 с лишним лет я приехала в Москву. Прошлась по залам Музея изобразительных искусств, где я когда-то работала, зашла в новое здание с частными коллекциями, подаренными Музею. И там, к своему приятнейшему удивлению, увидела, что один из залов называется "Коллекция Елены Макасеевой" – ее мебель, картины, фарфор. Серебро было выставлено в ее старинном шкафу-горке. И сквозь стекло я смогла разглядеть, среди разных предметов, так хорошо знакомые мне, чарочки и черпачок.

МАСТЕР КИНО ФЕДЕРИКО ФЕЛЛИНИ

Я летела из Бостона в Рим увидеться с Федерико Феллини. Это была моя первая встреча с ним.

Была мартовская ночь, стюардесса разносила чай. Я как-то еще не могла до конца осознать, что лечу в Рим, что удалось договориться о встрече с Феллини, что было непросто, но так важно для моей работы.

Сижу в самолетном кресле, на коленях блокнот, записываю темы разговора, вопросы: о его рисунках; об открытом кадре; о мышлении, как он говорит, зрительными образами. Не забыть сказать ему о моем восхищении его “Казановой” – серьезном и мудром фильме о смерти, который почти никто не понял.

В моей комнате, в небольшом отеле на Виа Венето, телефон был скорее просто украшением – все звонки соединялись только с портье. Поэтому, когда позвонили из киностудии сказать, что ассистентка Феллини, Фиаметта, заедет за мной, чтобы отвезти к нему, об этом сразу же знал весь отель. Феллини был в Риме всеобщим любимцем, к нему относились с нежностью, им гордились. А я с ним сейчас лично увижусь. В отеле на Виа Венето я мгновенно стала знаменитостью.

Для каждого фильма, над которым Феллини работал, он снимал другой офис. В этот раз на Виа Помпео Нери, в самом центре Рима.

Фиаметта и я поднялись на второй этаж, остановились у двери, из-за которой неслись крики ссоры. "Это Феллини и его продюсер", – сказала Фиаметта. Oна открыла ключом дверь, и мы оказались в большой буржуазной квартире с просторной гостиной. Диваны, книги; на стене – натюрморт Моранди; фотографии, самая заметная из которых – большая, многофигурная, свадебная фотография из конца “Амаркорда”. Она выглядела абсолютно как семейная фотография Феллини, подтверждая его слова, что его жизнь и его фильмы неразделимы.

Крик стал затихать. Продюсер, судя по всему, ушел, и Фиаметта провела меня в кабинет Феллини. Неужели этот утомленный, уже не молодой, серьезный человек придумал отца семьи, который в “Амаркорде” бегал вокруг обеденного стола и кусал шляпу? Или гротесковое кабаре в “Риме”? "Где в его внешности отражение его гротесков, преувеличений и парадоксов?" – подумала я.

Он предложил мне сесть и стал почти раздраженно говорить, что продюсер не хочет дать деньги на фильм о цирке, так как не понимает, что "клоуны, например, – это не просто бурлеск, а соединение комического и трагического; выражение человеческих удач и неудач. Опасностей… Смерти". Он замолчал. Успокоился.

Я пока оглядывалась вокруг. На большом письменном столе – гора его рисунков. "Это форма моей неврастении, – сказал он. – Когда думаю, рука с карандашом сама быстро движется. Хочу удержать, что "вижу" в голове, хотя это еще только намеки".

Сейчас я нашла какие-то записи из моего тогдашнего разговора с ним, сделанные по памяти, после разговора: "Я не сочиняю свои истории, они сами приходят ко мне из снов, воспоминаний, фантазии. Начинается все с того, что что-то трогает, удивляет или заставляет улыбаться. Иногда это просто как человек одет. Ведь это уже начало истории". Феллини шел за пределы реальности. Даже само понятие реальности было для него некомфортабельно.

"На меня никто никогда не влиял. Никто. Никогда. Идеальный образ, который я создал – на мой взгляд, это море в “Казанове”, сделанное из черных пластиковых мешков. Я родился в маленьком городке, и на всю жизнь остался провинциалом, то есть я впечатляюсь всем, что вижу". Он говорил.