Портреты разного размера

На мою свадьбу ко мне в Большой Сухаревский он пришел с мамой и сестрой Вероникой. Хвалил Колиного отца, который неплохо исполнил «Пою тебе, о Гименей, ты соединяешь невесту с женихом…». Потом он сам что-то спел, кто-то из пианистов играл. Моя тетя Эмма застывала от восторга. Уходя, Ростропович спросил, можно ли взять с собой трюфеля. И моя мама радостно ссыпала конфеты ему в карман и в Вероникину сумочку.

Затем его приходы к Коле сократились и вскоре прекратились совсем. Он сошелся с певицей Зарой Долухановой — настоящий, серьезный роман, о котором все говорили. Глубина и одновременно изящество голоса Долухановой, волнующий тембр, чудесная атмосфера музыки, которую создавал аккомпанирующий ей Ростропович… Я была и на их концерте песен Шуберта, и на другом — романсов Рахманинова и Брамса. Оба в Малом зале консерватории, оба — непередаваемо великолепные!

С женитьбой на Галине Вишневской в середине 50-х годов в его жизни начался период другого масштаба, других амбиций, и я понимаю, что, когда он в 70-х годах, выступая в Нью-Йорке, получил мою записку и не ответил на нее, — он просто вырос из того времени, как подросток вырастает из раннего детства. Он, даже когда его попросили, не купил в Париже лекарство, нужное для смертельно больного отца Коли. Но потом, через каких-нибудь двадцать лет, он давал большие деньги на госпитали и лечебницы.

Сейчас, когда его нет, когда обозначен конец и видишь его жизнь во всей ее протяженности, понимаешь, что он был одним из самых счастливых людей. Его огромный дар, его удивительное исполнение, посвященные ему работы самых великих современных композиторов, его везение во всем, что бы он ни делал, — он добился всего, чего хотел — от дирижерства до денег, машин, домов, семьи, детей, до возможности помогать, до веры и даже до отсутствия страха смерти — говоря, что ведь там, на другой стороне, его самые любимые люди — и Шостакович, и Бриттен, и Прокофьев…

ИСТОРИК ИСКУССТВА БОРИС ВИППЕР

— Если архитектура создает пространство, а скульптура — тела, тo живопись соединяет пространство с телами, с их окружением, светом и воздухом, в котором они живут. Но у живописи нет осязания. Ее пространство и объем существуют только в иллюзии.

Это говорил Борис Робертович Виппер, историк искусства, хочется сразу сказать — «самый блестящий, самый знающий». Он вел свой последний семинар в Московском университете. И мы, несколько его счастливых студентов, слушали его, замерев.

Уверенная ровность его речи, полная отвлеченность от сегодня — его лекции были такими свободными, не похожими на то беспокойное время, в которое мы жили. И даже то, как он выглядел, было другим — всегда прекрасно одет и причесан, подтянутый, стройный в свои шестьдесят с лишним лет.

Какие-то его выражения были приятно старомодны: например, он не говорил «художнику заплатили столько-то», а говорил «цифра вознаграждения была такой-то».

В лекциях он был прямолинеен и одновременно, как никто, поэтичен:

— В этой картине показан не столько темперамент изображенного человека, как темперамент тлеющих красок, этого темного кармина и холодных белил...

Моя музейная сослуживица Холодовская, однолетка с Виппером, шепотом рассказывала мне про его семью давным-давно обрусевших немцев, получивших дворянство. Отец Бориса Робертовича до революции был профессором Московского университета, имел чин статского советника, был ученым с мировым именем, что не помешало Ленину сказать, что такие буржуазные историки, как он, нам не нужны, пусть будет у нас одним Виппером меньше.

В начале двадцатых годов ему с семьей разрешили выехать из России. Рижский университет сразу дал ему кафедру. Там же начал свое профессорство в искусствознании и его сын, наш Борис Робертович, у которого я писала диплом о голландском искусстве XVII века. Я еще не окончила Московский университет, когда он, научный директор Музея изобразительных искусств, взял меня туда на работу. Как я была счастлива!

С моими дипломными страничками я приходила в его музейный кабинет. Помню каждую деталь там — большой ампирный стол с бронзовым орнаментом, французский гобелен сo сценой куртуазного праздника среди цветов и деревьев, дам, сошедших с картин Ватто, и их заботливых кавалеров.

Его лицо, когда он говорил о моей работе, было всегда серьезным. Даже когда ему нравилась какая-то мысль или выражение:

— Вы пишете, что пейзаж Рейсдаля — это не то, что он видит, а то, что он чувствует. Согласен, но… Никакие ваши привлекательные находки пока не восполняют разбросанности композиции. Кстати, вы подумали, как то, что женой Вермеера была католичка, повлияло на его искусство?

Каждый раз какое-то время он уделял атрибуции, считая ее основой профессионализма историка искусства. Из ящика своего стола он доставал репродукцию картины или рисунка и хотел слышать, как идет мое отгадывание — сначала интуиция: не рассуждать, а чувствовать; и только потом — думать о теме, мазке, пространстве, паузах, ассоциациях.