Портреты заговорили

Среди предметов ревности Натальи Николаевны фигурируют, надо сказать, и женщины, вовсе поэта не знавшие. Но не будем удивляться чрезмерной ревности жены Пушкина — можно сказать с уверенностью, что женское чутьё редко её обманывало… Долли Фикельмон связывает с Пушкиным ещё одно имя. Это графиня Мусина-Пушкина. Запись 17 ноября 1832 года гласит: „Графиня Пушкина очень хороша в этом году, она сияет новым блеском благодаря поклонению, которое ей воздаёт Пушкин-поэт“[425]. Было высказано предположение о том, что речь идёт о графине Марии Александровне Мусиной-Пушкиной, урождённой княжне Урусовой. Пушкин был влюблён в неё в 1827 году и изобразил графиню в чудесном стихотворении „Кто знает край, где небо блещет…“. Более вероятно считать, что запись Фикельмон относится к знаменитой красавице Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной, урождённой Шернваль, которую воспевал Лермонтов („Графиня Эмилия белее чем лилия“). Об этом увлечении Пушкина в 1832 году, насколько я знаю, никто, кроме Дарьи Фёдоровны, не сообщает. Обширную запись, посвящённую дуэли и смерти поэта, мы рассмотрим в особом очерке.

До сих пор мы занимались отзывами Долли Фикельмон о Пушкине и его жене. Как мы видели, они красочны и интересны, но опять приходится повторять: к сожалению, их немного. Что же говорит сам поэт о чете Фикельмон? В письмах к Е. М. Хитрово он несколько раз в очень церемонной форме передаёт поклоны обеим её дочерям. В серии писем к Елизавете Михайловне последнее упоминание о Дарье Фёдоровне имеется в записке, датируемой концом января 1832 года: „Конечно, я не забуду про бал у посланницы и прошу вашего разрешения представить на нём моего шурина Гончарова“. В письмах к жене Пушкин говорит о графине Фикельмон несколько подробнее. 8 декабря 1831 года, будучи в Москве, поэт спрашивает Наталью Николаевну: Брюллов пишет ли твой портрет? была ли у тебя Хитрово или Фикельмон?» 8 октября 1833 года он пишет ей из Болдина: «Так Фикельмон приехали? Радуюсь за тебя; как-то, мой ангел, удадутся тебе балы?» Возможно, таким образом, что в это время Дарья Фёдоровна наряду с тёткой Натальи Николаевны, фрейлиной Е. И. Загряжской, всё ещё немного опекала молодую Пушкину, два года тому назад вступившую в большой петербургский свет. Вероятно, поэт был ей за это благодарен, но сам он об этом ничего не говорит.

Наиболее интересны упоминания о Долли в письмах 1834 года. 15 апреля Наталья Николаевна уехала с детьми к родным, и Пушкин прожил в Петербурге один до середины августа. Описывая своё времяпрепровождение, он неоднократно упоминает о семье Фикельмон и лично о Дарье Фёдоровне. Около 5 мая он пишет: «Летний сад полон. Все гуляют. Графиня Фикельмон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда. За Соллогуб я не ухаживаю, вот те Христос, и за Смирновой тоже». В конце письма Пушкин прибавляет: «Я не поехал к Фикельмон, а остался дома, перечёл твоё письмо и ложусь спать». 8 июня поэт сообщает: «Фикельмон болен и в ужасной хандре». 28—29 июня он уверяет жену, что никуда не ездит: «Говорят, что свет живёт на Петергофской дороге. На Чёрной речке только Бобринская да Фикельмон. Принимают — а никто не едет. Будут большие праздники после Петергофа. Но я уже никуда не поеду».

Несмотря на эти уверения, а может быть и позабыв о них, Пушкин 11 июля описывает бал у Фикельмонов: «Теперь расскажу тебе о вчерашнем бале. Был я у Фикельмон. Надо тебе знать, что с твоего отъезда я кроме как в клобе нигде не бываю. Вот вчерась, как я вошёл в освещённую залу, с нарядными дамами, то я смутился, как немецкий профессор; насилу хозяйку нашёл, насилу слово вымолвил. Потом, осмотревшись, увидел я, что народу не так-то много, и что бал это запросто, а не раут <…> Вот, наелся я мороженого и приехал к себе домой — в час. Кажется, не за что меня бранить». Это последнее упоминание о Фикельмон в переписке Пушкина[426].

Неизвестно, поверила ли Наталья Николаевна искренности мужниного письма. Вряд ли… Опытный светский человек, блестящий собеседник, давний уже приятель Долли вдруг теряетcя, как застенчивый немецкий педант. Очень уж ясна стилизация в этих строках. Перед нами сочинение Александра Пушкина, написанное с оправдательной целью, а не откровенная беседа мужа с женой. Интересно отметить, что и князю Вяземскому приходилось писать своей умной и неревнивой жене, что ревновать его к «мадам ламбассадрис» (посольше) не стоит. По-видимому, очарование графини Фикельмон пугало жён её друзей…