Портреты заговорили

В дневниковой записи Дарья Фёдоровна ни словом не упоминает о своих прошлых добрых отношениях с молодым кавалергардом. Бывал ли он в салоне Фикельмон в последние преддуэльные годы, мы не знаем. Похоже на то, что не бывал[599]. Однако в первой по времени книжке о дуэли и смерти Пушкина, составленной, как известно, со слов секунданта поэта К. К. Данзаса, есть упоминание о том, что Дантес приехал в Россию, «снабжённый множеством рекомендательных писем». «В числе этих писем было одно к графине Фикельмон, пользовавшейся особенным расположением покойной императрицы. Этой-то даме Дантес обязан началом своих успехов в России. На одном из своих вечеров она представила его государыне, и Дантес имел счастье обратить на себя внимание её величества»[600]. Далеко не все сведения, приведённые Аммосовым, достоверны. Непосредственно за цитированными строками следует, например, рассказ о первой встрече будущего убийцы Пушкина с императором Николаем I в мастерской художника Ладюрнера (Ladurnère), но этой истории пушкинисты веры не придают. Можно, однако, думать, что в отношении покровительства Дантесу рассказчик не ошибся.

Дневник и письма Дарьи Фёдоровны показывают, что она сама и её сестра любили опекать молодых людей, начинавших светскую карьеру. Кроме того, сестра Долли, камер-фрейлина графиня Е. Ф. Тизенгаузен, которой в это время было всего 60 лет, несомненно, прочла наделавшую много шума брошюру Аммосова. Если бы его рассказ о покровительстве Дарьи Фёдоровны Дантесу был напраслиной, Тизенгаузен, вероятно, так или иначе бы опровергла. Опровержения не последовало — ни тогда, ни впоследствии.

Вряд ли мы ошибёмся, если предположим, что лицо, снабдившее барона Жоржа письмом к Д. Ф. Фикельмон, — это всё тот же покровитель Дантеса принц Вильгельм Прусский. Его отец, король Фридрих-Вильгельм III (1770—1840), был издавна близок к семейству Хитрово-Тизенгаузен и, по некоторым сведениям, в 1824 году даже собирался жениться на сестре графини Долли. Сам принц Вильгельм, по-видимому, передал в 1825 году Е. М. Хитрово на воспитание своего внебрачного сына, которого она привезла в Россию^{51}. Очень поэтому вероятно, что, направляя Дантеса в Россию, принц рекомендовал его не только генералу Адлербергу, но и своей доброй знакомой, графине Фикельмон, а та действительно в какой-то мере помогла его первым светским успехам.

Ничего предосудительного в этом, конечно, не было. Не могла же Фикельмон в самом деле предвидеть в конце 1833 или начале 1834 года, что Дантес станет убийцей Пушкина. Винить себя графине было не в чем, но всё же, вероятно, она с тяжёлым чувством вспомнила о своих хлопотах.

О посланнике Геккерне в связи с дуэльной историей Дарья Фёдоровна упоминает очень глухо. По её словам, Пушкин обвинил Геккерна в сообщничестве с Дантесом «и вызвал его в весьма оскорбительных выражениях». Последнее, как мы знаем, неверно. Письмо Пушкина действительно было такое, что кровавая развязка стала неизбежной, но вызова оно не содержало.

Во второй части записи, составленной не раньше, чем через два с половиной месяца после основного текста, Дарья Фёдоровна говорит о том, что общественное мнение осыпало Геккерна-отца «упрёками и проклятиями», и он, попросив об отозвании, «покинул Россию — вероятно, навсегда». Вот и всё — ни слова о подлинной роли Геккерна-отца в дуэльной истории, о своём отношении к нему. Снова досадное умолчание, причины которого объяснить не берусь. Ведь не постеснялась же графиня Фикельмон, как уже было упомянуто, назвать в том же дневнике Геккерна шпионом министра иностранных дел Нессельроде, а царя — деспотом за его расправу с побеждёнными поляками. Между тем о подлинной роли Геккерна Фикельмон, несомненно, знала многое, а эта роль и до сих пор остаётся одной из загадок дуэльной драмы.

Дарье Фёдоровне не могло не быть известно, почему общественное мнение осыпало голландского посланника «упрёками и проклятиями». Его обвиняли, как обвинял и Пушкин, в составлении диплома-пасквиля и в сводничестве. Геккерн энергично защищался в письмах к министру иностранных дел Нессельроде, доказывал нелепость этих обвинений. Надо сказать, что в отношении диплома он, судя по всему, был прав. Пасквиль в то время был понят многими как намёк на связь Пушкиной с Дантесом, и не мог же Геккерн не сознавать, что рассылка его неизбежно приведёт к дуэли.

Вряд ли можно согласиться и с предположением Щёголева о том, что Геккерн мог быть причастен к составлению диплома, направленного по «царственной линии». Опытный дипломат, к тому же очень дороживший своим местом, никогда бы не решился на подобную проделку, оскорбительную для монарха, при котором он был аккредитован. Об отличной осведомлённости русского Третьего отделения он, прожив в Петербурге четырнадцать лет (с 1823 года), надо думать, тоже имел ясное представление. Судя по всем данным, Геккерн — человек злой, аморальный, но, несомненно, умный. Подлость он сделать мог, вопиющую глупость — нет…