Портреты заговорили

Д. Ф. Фикельмон подтверждает давно известные рассказы о том, что влюблённая в Дантеса Екатерина Николаевна «учащала возможности встреч с Дантесом», «забывая о всём том, что может из-за этого произойти для её сестры». По другим сведениям, её не раз видели вместе с Натальей Николаевной и Дантесом в аллеях Летнего Сада, что, конечно, обращало на себя внимание. Письма Дантеса к приёмному отцу показывают, что до 1836 года о таких прогулках втроём не могло быть и речи. Вряд ли беременная Наталья Николаевна появлялась в Летнем Саду весной 1836 года, незадолго до родов. Скорее эти неосторожные встречи происходили в сентябре, после возвращения кавалергардов из лагеря. В это время Летний Сад чудесно красив, а погода обычно стоит хорошая. О роли Екатерины Николаевны в преддуэльные месяцы крайне резко отзывается Александр Николаевич Карамзин в письме к брату Андрею от 13/25 марта 1837 года:[608] «…та, которая так долго играла роль сводницы[609], стала, в свою очередь, возлюбленной, а затем и супругой. Конечно, она от этого выиграла, потому-то она — единственная, кто торжествует до сего времени, и так поглупела от счастья, что, погубив репутацию, а может быть, и душу своей сестры, госпожи Пушкиной, и вызвав смерть её мужа, она в день отъезда последней послала сказать ей, что готова забыть прошлое и всё ей простить!!!»

Как далеко зашли отношения Пушкиной и Дантеса — сказать невозможно. С другой стороны, некоторые веские соображения, о которых речь будет впереди, говорят за то, что своей цели в отношении Пушкиной Дантес не добился. Придётся всё же по этому поводу сделать некоторое отступление.

Недавно выяснилось, что князь А. В. Трубецкой был не только полковым товарищем Дантеса, но и очень близким другом императрицы Александры Фёдоровны (и только ли другом?..). В её интимной переписке с ближайшей приятельницей графиней С. А. Бобринской он «засекречен» и именуется «Бархатом». 4 февраля 1837 года царица пишет: «Итак, длинный разговор с Бархатом о Жорже. Я бы хотела, чтобы они уехали, отец и сын. — Я знаю теперь всё анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное»[610].

Эмма Герштейн, опубликовавшая этот документ[611], даёт ему весьма многозначительное объяснение по «царственной линии». На мой взгляд, дело обстоит много проще. Кавалергард рассказал своей коронованной приятельнице (будем скромны), что отношения Дантеса и Натальи Николаевны зашли далеко, но в связи они не были.

В конце концов важно то, что оба влюблённых вели себя в последние преддуэльные месяцы крайне неосторожно. В записи Фикельмон речь, несомненно, идёт об осени и зиме 1836 года. По её словам, поведение Дантеса (ещё до женитьбы на Е. Н. Гончаровой) было нарушением всех светских приличий, причём казалось, что Наталья Николаевна «бледнеет и трепещет под его взглядами». Я склонен думать, что не обладавшая сильной волей женщина, в начале года искренне хотевшая подражать Татьяне, теперь не могла подавить в себе страстного увлечения кавалергардом.

Фикельмон считает, что Пушкин в это время совершал большую ошибку, позволяя красавице жене одной бывать в свете, а Наталья Николаевна допускала «большую, ужасную неосторожность», давая мужу во всём отчёт и пересказывая слова Дантеса. Можно, однако, усомниться в том, что Наталья Николаевна действительно передала Пушкину всё. И вряд ли, например, он знал, что в своих записках его жена обращается к кавалергарду на «ты» (надо заметить к тому же, что по-французски «ты» звучит много интимнее, чем по-русски)[612].

Неладно было в семье Пушкиных в 1836 году. Это замечали многие. Графиня Долли вместе с другими друзьями поэта всячески выгораживает Наталью Николаевну. Уверяет даже, что, по крайней мере раньше, она «веселилась без всякого кокетства». В этом отношении она, несомненно, исполняет предсмертный завет Пушкина, желавшего, чтобы современники и потомки считали его жену невинной жертвой.

И — снова приходится повторить, к сожалению, она лишь очень глухо говорит о времени непосредственно перед получением пасквиля: «…семейное счастье уже начало нарушаться…» В чём же выражалось это нарушение? Когда-то, в самом начале семейной жизни, Пушкин, рассорившись с тёщей, писал ей 26 июня 1831 года: «…обязанность моей жены — подчиняться тому, что я себе позволю. Не восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому 32 года» (XIV, 182).

Теперь о подчинении и речи нет. Пушкин стал как бы наблюдателем своей собственной драмы. В чём же причина этой странной пассивности? Почему Наталья Николаевна может не считаться с волей мужа?

IV