Портреты заговорили

Император Карл V как-то сказал, что, изучая новый язык, мы приобретаем и новую душу. Мне думается — не новую душу, а ключ к пониманию чужой психики. У Долли была целая связка таких ключей. Пользоваться ими она умела. В её писаниях мы находим немало верных и глубоких отзывов о прочитанном, многое из того, что нравилось когда-то Долли Фикельмон, выдержало испытание временем. Читала она большею частью по-французски, но нередко, как мы уже видели, и на других доступных ей европейских языках — немецком, английском и итальянском. Одно из писем А. И. Тургенева[244] позволяет думать, что Долли снабжала своих петербургских друзей французскими книгами, которые она, как жена посла, получала без цензуры. Во время пребывания в Петербурге Дарья Фёдоровна, несомненно, прочла те произведения французских авторов, о которых Пушкин упоминает в письмах к её матери, — стихотворения Сент-Бёва и Виктора Гюго, знаменитую драму последнего — «Эрнани», постановка которой в Париже явилась окончательной победой романтической школы, а несколько позднее — не менее знаменитый «Собор Парижской богоматери». Очень внимательно отнеслась она к «Красному и чёрному» Стендаля. «Долли чувствует особое влечение к этому автору, который любит Италию больше всех других стран, и начинает в своей тетради заметки о Стендале эпиграфом „Увидеть Неаполь и после умереть“»[245]. В 1831—1832 годах Долли прочла ряд романов Бальзака — «Деревенский врач», «Евгения Гранде», «Шагреневая кожа», «Сцены частной жизни». Тогда же, в 1832 году, ей очень понравился роман Альфонса Kappa «Под липами», о котором с похвалой отозвался и Пушкин. Всё это, конечно, чтение весьма серьёзное, но Дарья Фёдоровна не чуждалась и произведений чисто развлекательных, вроде Александра Дюма и даже Мариво. Переписка с сестрой показывает, что и в немолодые годы Фикельмон следила за французской литературой внимательно, читала её вдумчиво и любила побеседовать о своих впечатлениях. Из больших писателей она снова упоминает о Жорж Санд, Гюго, Бальзаке, Сент-Бёве, Ламартике, Шатобриане. Интереснее всего её, к сожалению немногочисленные, замечания о французских писателях. Они обнаруживают у неё верный и тонкий литературный вкус.

В своих суждениях Фикельмон весьма независима. Несомненно любя писателей-романтиков и в частности Гюго, она, например, очень неодобрительно относится к его драмам. «Что ты скажешь о „Burgraves“? „Какая великолепная нелепость“, — говорит наш приятель Сюлливан. Но, кроме нескольких тирад, можно было бы сказать просто нелепость», — пишет она сестре 14 мая 1843 года. Очень меток её отзыв о «Mémoires d'Outre-Tombe» («Замогильные записки») Шатобриана: «…есть там прелестные страницы, есть и интересные, но они тонут в океане тщеславия и непомерного самолюбия. Как жаль, что такой талант не сумел восторжествовать над самой жалкой мелочностью человеческого духа»[246]. Хотя Дарья Фёдоровна кроме французского знала ещё три иностранных языка (английский, по-видимому, меньше других) и в её неаполитанских реестрах значится целый ряд прочитанных ею немецких и итальянских авторов, в более поздние годы мы находим в её дневнике и письмах лишь очень редкие упоминания о нефранцузских писателях. Останавливаться на них я не буду. Упомяну только, что в библиотеке Пушкина нашлась принадлежавшая графине французская книга о Байроне[247].

Дарью Фёдоровну, судя по отзывам друзей, можно было счесть за женщину хотя и деятельную, но очень мягкую, мечтательную и, вероятно, склонную поддаваться чужим влияниям. На французского путешественника Луи Симона, видевшего Долли, когда ей было лет 14—15, она, как мы знаем, произвела впечатление образцово послушной, благонравной девочки-подростка. Совсем другой она представляется нам спустя три-четыре года, судя по письмам Александра I. Волевая, напористая, порой вежливо-бесцеремонная и во всяком случае ничуть не боящаяся самодержца всероссийского, которому она отважилась писать весьма сердитые письма… Чувствуется у неё ещё и недостаток должной выдержки, которой жена посла впоследствии овладела в совершенстве. Её письма к мужу мы, к сожалению, знаем только по кратким выдержкам, приведённым Н. Каухчишвили. Поздние (1840—1854 гг.) письма к сестре, опубликованные Ф. де Сони, показывают, что, несмотря на свою несомненную доброту, Долли, безусловно, обладала твёрдым, очень самостоятельным характером и, по-видимому, немалым личным мужеством. Внучка Кутузова сама сознаёт, что воля у неё есть, и очень ценит это качество в других.

Сама она, насколько можно судить по живым и очень интересным описаниям революционных дней в Венеции и Вене, в трудные минуты держалась спокойно и мужественно. Не страшила её и мысль о возможности лишиться всего, если революция победит: «Я заранее приучаю себя к этой мысли, и если когда-нибудь придётся потерять всё, кроме чести, я, по крайней мере, скажу это весело, и убеждённость будет моим счастьем» (18 мая 1848 года).