Портреты заговорили

Н. Каухчишвили считает, что «эти письма увеличивают интерес к богатой переписке Вяземского, подтверждая, что его французские письма так же живы, стилистически совершенны и богаты тонкими оттенками, как и русские»[296]. В этом отношении я не могу в полной мере согласиться с талантливой итальянской исследовательницей. Обнаруженные в дечинском архиве письма Вяземского, несомненно, важны и интересны. Искусно построенные и грамматически безупречно правильные французские фразы Петра Андреевича, конечно, много теряют в переводе. С другой стороны, надо, однако, сказать, что и в подлиннике они производят нередко впечатление несколько вычурных. Несмотря на отличное знание языка, Вяземскому, на мой взгляд, всё же далеко до блестящего и непринуждённого стиля французских писем Пушкина. Этого вопроса Н. Каухчишвили не затрагивает, но вряд ли она права, считая, что французские письма Петра Андреевича стилистически равноценны русским. Написаны они с большим искусством, но последние всё же — повторим снова — на наш взгляд, обычно много живее и естественнее, хотя и в его русских письмах нередко чувствуется надуманность.

Фикельмон ответила не сразу (7 декабря), и снова она скупа на слова, поскольку речь идёт о её личном отношении к Вяземскому. «Не знаю, дорогой князь, доставит ли вам некоторое удовольствие получить это письмо — мне нужно сейчас многое вам сказать; мы продолжаем сожалеть о вас и желать вашего присутствия с настоящим чувством дружбы». Дарья Фёдоровна сообщает Вяземскому, что часто говорит о нём с общими знакомыми. Дружески прибавляет: «Кого вы обожаете в данный момент? — До свидания, дорогой князь,— не забывайте меня, оставайтесь моим другом и рассчитывайте на мою дружбу». Подпись уже без титула: «Долли Ф.». В письме Долли сообщает ещё о своей встрече с поэтом И. И. Козловым: «Я говорила о вас с Козловым. Мы кокетничаем, хотя он меня и не видит»[297].

25 декабря Вяземский отвечает из Остафьева длинным письмом, о котором трудно сказать, чего там больше — искреннего чувства или литературного мастерства крупного писателя:

«Повторяю — Вы так же добры, как и прекрасны. Постоянство, с которым Вы уделяете благосклонное внимание отсутствующему, отделённому от остального человечества пропастью в сто лье шириной и заразой, и всегда находите время, чтобы ему написать среди вихря большого света и событий, то оглушающих, то заставляющих задыхаться, — это, действительно, нравственное чудо, которое было Вам дано осуществить. Так как мы больше не живём в век чудес, по крайней мере, благодетельных (но самое большее, в век египетских язв), я признаю больше, чем когда-либо, справедливость того, что Вы говорили — в Вас есть две графини Фикельмон: утренняя и вечерняя. Ваше письмо — это утренняя эманация, и поэтому оно для меня тем более драгоценно. Действительно, несмотря на всё то лестное, что Вы мне говорили, я не настолько ослеплён, чтобы поверить, что моё отсутствие в Вашем салоне оставляло бы малейшую пустоту в глазах блистательной победоносной вечерней графини Фикельмон. Но как только Вы вернулись к себе, в часы, когда Вы отрекаетесь от своей власти, в эти спокойные и тихие часы, когда ничто из того, что истинно, не теряется для сердца, мне хочется верить, что воспоминание обо мне может и должно иногда быть с Вами как память о человеке, который питает к Вам очень искреннюю и очень глубокую привязанность».

Самохарактеристика Фикельмон, которую воспроизводив Вяземский, поэтична и удачна. Она хорошо согласуется со всем, что мы знаем о Долли, но, читая изощрённо-сложные фразы писателя, невольно вспоминаешь: