Портреты заговорили

«Мой дорогой Вяземский, хотя вы — гадкое чудовище без всякой доброты ко мне, я приглашаю вас прийти к нам завтра вечером, если вы хотите зараз повидать всех моих кузин[290]. Вы видите, что я рассчитываю на них, а не на себя, чтобы вы набрались храбрости и пожертвовали мне немного времени.

Понедельник»

Эта записка, вероятно, также относится к 1830 или 1832 году и, во всяком случае, послана при жизни Адели Штакельберг, скончавшейся, как мы знаем, 29 ноября 1833 года. В Остафьевском архиве хранится единственная записка Екатерины Тизенгаузен к Вяземскому. Прочесть её было нелегко, так как размашистый почерк сестры Фикельмон очень своеобразен:

«Графиня Тизенгаузен, по мнению князя Вяземского, довольно хорошенькая, надеясь (надеется? — Н. Р.)[291], что, несмотря на эти новые узы, князь остаётся для наших кузин другом, повесой взбалмошным и любезным и в особенности что мы будем его видеть повсюду каждый день. Напишите нам, дорогой князь, вы как-то на днях были нездоровы и вчера вас не видели в театре. Мама мне поручила вам сказать, что у нас [ложа] номер 3, и мы надеемся, что вы там сегодня будете.

Екатерина Тизенгаузен».

Судя по довольно официальному обращению и подписи графини, вряд ли она писала Вяземскому сколько-нибудь часто, но это не исключает их близкого знакомства. Иначе трудно объяснить, как Тизенгаузен решилась назвать взбалмошным «повесой» (mauvais garèon) сорокалетнего отца четверых детей, камергера царского двора и т. д. «Новые узы» к тому же, вероятно, являются намёком на предстоящий в ближайшее время приезд жены Вяземского, Веры Фёдоровны, с детьми. Такой намёк был бы, конечно, бестактностью, не будь у автора письма дружеских отношений с адресатом. Об этом же свидетельствует и кокетливое упоминание о своей внешности — мы знаем, что Екатерина Тизенгаузен действительно была очень красива.

Перейдём теперь к наиболее интересной части «переписки друзей» — серии писем Фикельмон и Вяземского, которыми они обменялись во время шестнадцатимесячного пребывания Петра Андреевича в Москве в 1830 и 1831 гг. Чиновник по особым поручениям при министре финансов коллежский советник князь Вяземский был командирован туда для устройства выставки. Эти долгие месяцы были сложным и трудным для России периодом, главными событиями которого явились польское восстание и жестокая эпидемия холеры, сопровождавшаяся народными возмущениями. Естественно, что в письмах мы находим немало откликов на государственные и личные тревоги тех волнующих дней. Очень большое место занимают в них личные отношения графини и князя. Нельзя забывать, что пишут друг другу люди, вообще настроенные весьма романтически. Пишут они, кроме того, в период самого расцвета романтизма, и это, несомненно, придаёт взаимным излияниям большого поэта и любящей литературу молодой женщины очень далёкий от нашего реалистического времени характер.

Обсуждать подробно в рамках этой книги письма Фикельмон и Вяземского в хронологическом порядке мы не можем — это потребовало бы очень многих страниц. Поступим поэтому иначе — наметим основные линии переписки и, излагая их, извлечём из текста писем лишь то, что представляется наиболее существенным. Всё, что так или иначе касается общего друга обоих корреспондентов — Пушкина, для единства изложения я переношу в следующий очерк. Начнём с личных отношений Фикельмон и Вяземского, которым, как уже было сказано, в их переписке посвящено немало страниц.

Два первых письма, посланных Вяземским из Москвы, Е. М. Хитрово от 2 сентября 1830 года и Д. Ф. Фикельмон, по-видимому, отправленное в начале октября, пока остаются неизвестными[292]. 11 октября 1830 года Долли пишет: