Портулан

Черт подери, он действительно приготовил! Он заранее собрал весь этот микс и каким-то образом сумел спрятать в зале пятьдесят проигрывателей. Описать то, что разрывало мой слух на протяжении последующих десяти минут, – занятие не из легких. Пока «интерпретатор» искал уборную, здесь, в проклятом зале, в свои кларнеты, валторны и тубы задули сразу три тысячи дьяволов, завизжали сразу четыре тысячи скрипок и пять тысяч рогатых барабанщиков забили в барабаны с остервенелостью куми-дайко. Одновременное звучание пятидесяти композиций затмило собой даже варезовскую «Поэму» – Скрябин, возможно, и пришел бы в восторг от такого кощунства, но для моей психики это было слишком. Пока я судорожно напрягал все свои силы, чтобы не повалиться на пол, не заткнуть уши, не скорчиться, не замереть в позе эмбриона, Большое Ухо испытывал настоящее удовольствие. Не знаю, что за гармонию улавливал он в тысячеголосом реве, однако свидетельствую – Слушатель был поистине счастлив, когда поведал, что «помимо других присутствующих творцов, в букете находятся Гризе с Шёнбергом, а к ним добавлен еще и Моцарт». Какофонию, в которой участвовал Шёнберг, не могло бы спасти даже Allegro con spiritо тридцать пятой моцартовской симфонии, однако Слушатель уверял, что прекрасно слышит ее, как слышит каждую нотку, каждую фразу «Пролога для альта и, опционально, живой электроники» Жерара Гризе.

– Парамаханса Йогананда! – кричал он мне, полумертвому. – Я еще раз готов подтвердить: это только начало! Шёнберг! Лигети! Малер! Да я спрячу их всех в свои наушники! В обыкновенные наушники, клянусь Богом! Вот в эти. – Он тотчас сунул мне под нос действительно самые что ни на есть обыкновенные, видавшие виды, потертые, поцарапанные Sony, словно заранее их приготовил. – Я смешаю и Грига, и Шёнберга! Вся музыка будет здесь! – Он тряс наушниками перед моим носом и вновь стучал себя по лбу. – Здесь она соберется, здесь уместится, вот в этом пространстве между моими ушами. Если пятьдесят композиций, пятьдесят переливающихся музыкальных бриллиантов производят такое впечатление, – несомненно, он был уверен, что невыносимый визг, в котором он «улавливал каждую нотку», обязательно должен был произвести впечатление и на меня, – каково же вместить в себя единый поток? И почему бы тогда не овладеть махасамадхи? Почему бы не раствориться? Почему не сделаться духом, имеющим только слух, но слух мировой, слух вселенский, и ничего, кроме слуха? Зачем болтаться по эту сторону бытия, если есть возможность перешагнуть на ту? Мое дурацкое тело, мое ненужное тело, мое жалкое тело пусть остается здесь. – Он театрально топнул. – Пусть оно здесь и валяется, и пусть могильные черви делают с ним все что хотят. В один из прекрасных деньков, включив все это, – он показывал на полки, – вместив все это в себя, я уйду, точно так же, как ушел Парамаханса Йогананда, – до безобразия просто! Сделаюсь волной и буду пребывать в музыке, пока существуют все эти диски и оркестры, наигрывающие Бартока, Шумана, Берлиоза и великого Генделя! А они – эти бесчисленные диски, оркестры, группы, квартеты, квинтеты, хоры – звучат постоянно, двадцать четыре часа в сутки, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, достаточно включить любой приемник. И они будут звучать еще сто тысяч лет, пока не погаснет Солнце. Но открою тайну – есть еще и оркестры светил, есть симфонии звезд и оратории целых галактик, и все это вечно звучит, и все это вечно играет! Понимаешь меня? Understand?