Портулан

Я вспомнил о Слушателе – и рассказал о нем: страстно, образно. Я проявил чудеса лаконизма, в двух-трех словах обрисовав Большое Ухо. За какие-то пять минут удалось мне поведать о Вейске, о разбитой скрипке, об улетевшем в кусты Стравинском, о встрече 4 октября, о возводимой башне. Я описал даже тапки с нотами. Я мог бы гордиться своей поистине чеховской краткостью. Любитель классики ответил неожиданно резко:

– Черт бы побрал этих оригиналов! Они все делают, чтобы остаться в истории: кто поет, кто пляшет. Послушайте, в моем городе жил художник, вернее бездарь, который выдавал себя за творца: тридцать лет сидел на одном и том же перекрестке, писал одну и ту же картину – стену дома напротив. Обыкновенную стену! Он написал тысячи картинок с одной и той же стеной и дарил их желающим… Конечно, не раз его забирали в дурдом, но неизменно отпускали, и вновь он появлялся на том же месте, рисовал и раздавал прохожим жалкую, ничтожную мазню... И как-то незаметно, исподволь, через задний ход, сделался знаменитостью… О, он был совсем не дурак! Во всяком случае, похитрее тех простаков, которые лезут в Академию художеств. При полной бездарности отыскал верный способ! В итоге ему поставили памятник. Вы можете себе представить? Памятник Уличному художнику!

– Большое Ухо – всего лишь Слушатель, – попытался я возразить, но собеседник отмахнулся: что-то здорово задело этого добродушного яппи.

– Бросьте! Все они одним миром мазаны, чертовы хитрованы! Поганцы! Хотят пролезть в вечность! Готовы мошонку прибить к асфальту… Посмотрите, сколько людей вокруг, которым и в голову не придет тридцать лет подряд заниматься клоунадой на перекрестке. Ну вот разве вам полезет на ум такая бредятина? Памятник! Подумать только – памятник! Да пошли они, эти доморощенные таланты, эти свихнувшиеся гении. Пропади они пропадом…

Пушкинский Сальери не на шутку разгорячился. Меня настолько удивила его пылкость, что я и не знал, что ответить. Мы еще о чем-то поговорили, прежде чем нас развел объявленный рейс. Сосед канул в Лету со своими ноутбуком, запонками, петлей на шее и постоянным нервным подергиванием, однако бунтом против всяческих гениев успел воткнуть в мое прежде безмятежное сердце сверло зависти – и оно принялось за работу. Конечно, Большое Ухо был из той самой породы «чертовых хитрованов»: как ни в чем не бывало в обнимку с Гайдном пропорхнул мимо Краснопресненской набережной. Сукин сын! Неплохо устроился! Почему же во мне нет такого сакрального, такого восхитительного дара безнаказанно плевать на реальность? Кто, по какому праву лишил меня его?

Сверло потрудилось еще немного; зазвучал теперь уже мой рингтон, бухгалтерия не дремала, голова забилась совершенно иными мыслями; я опять был «на бегу», озабоченный хлебом насущным. Мендельсон, Слушатель и его бедненькая Дюймовочка вновь начисто выветрились из памяти, которая и так после нескольких лет работы на газовую трубу превратилась в склад отчетов, реляций и колонок десятизначных цифр.

XXIII

Я очнулся от скачек по буровым только тогда, когда занимающиеся сбором алиментов налоговые службы перестали щипать мою кредитную карту. Я ушел из Газпрома. Отпраздновав половозрелость младшей дочери, я окончательно осознал, что оказался в возрасте, в котором и на свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица. Израиль – место могил отца и матери и предполагаемого пенсионерства – сразу отпал после посещения Эйлата в период пыльных бурь. Америка меня не ждала, Европа не привлекала. Оставался участок в Истре. Я решил наконец успокоить свой зад на диванчике в гостиной дома, который во время возведения всех его этажей и комнат хоть и стоил мне второго сердечного приступа, но, как говорят, «получился».

Новый бизнес не только приносил кое-какой доходец. Довольно часто он позволял решать дела и за домашним столом, правда, одним январским вечерком желание лично проинспектировать самую дальнюю торговую точку вынесло скромного торговца мебелью на федеральную трассу. Обратный путь стал кошмаром; гололед был тотален; желтые кошачьи глаза встречной фуры (тормоза ее отказали) ослепили меня – так ослепляет смерть, – но в самый последний момент ангел-хранитель вывернул руль (не сомневаюсь, он ругал своего одеревеневшего подопечного самыми последними словами). Отдышавшись на обочине, я продолжил было движение, однако наледь, выбоины и виляющие по шоссе со сверхзвуковой скоростью мерзавцы, которым просто не терпелось забрать с собой в морг как можно больше народу, вскоре вновь довели меня до тремора пальцев рук.

Антуражем неожиданной встречи послужила бензоколонка в Мытищах – светящийся неоном памятник газпромовской расторопности. Я съехал с трассы, скорее, для того, чтобы немного прийти в себя: в баке плескалось достаточно топлива. Три литра для «тойоты», которая, как и ее хозяин, все еще мелко дрожала от ужаса, явились данью «Газпромнефти» за возможность перевести дух в кафе при заправке.