Портулан

Площадку перед стеклянным кубом заливал вошедший в моду и высвечивающий даже самые мелкие камушки желтый свет, более подходящий для прозекторской. Из подкатившего «форда-рейнджера» вылезла дама, на которую я не обратил внимания. Апельсиновый сок был допит, мелочь из моих карманов переместилась на блюдце прилавка. Не успел я отъехать и трех метров, как что-то похожее на огромную трепетавшую птицу залепило лобовое стекло и буквально налипло на нем. Я тормознул, я выглянул: та самая дама из «рейнджера», успевшая добежать до моей старушки и лихо наскочившая на ее капот, была вне себя от возбуждения:

– Здравствуйте, здравствуйте! Как хорошо, что вас встретила! Вы помните, помните, помните… вы должны непременно помнить!»

Эти глаза, эта пулеметная очередь, эта некрасивость… Подруга Большого Уха! Механизм, отвечающий за оправдание, проснулся и заработал, он трудился безотказно и четко, он диктовал, что ответить. Слово в слово я начал бубнить под его спасительную диктовку, что «звонил, отговаривал, но не сошлось, не съехалось, вы же знаете упрямство своего дорогого супруга…»

 – Бросьте, бросьте! – замахала Дюймовочка, затыкая рот моей механической лжи. – Бросьте! – Она зарыдала. – Он умер!

Пришлось вернуться в кафе: продавщица ушла отдыхать; бензоколоночный закуток – два столика, три стула – словно был создан для подобных встреч. В том безликом углу для меня окончательно захлопнулось прошлое. Слушатель все-таки покинул третью от солнца планету – юдоль брокерских фирм, семейных дрязг и вездесущего доллара. Он освободился от легкости бытия, но самадхи было здесь ни при чем. Как я понял, мой старый знакомый почил по иной причине, и, конечно же, неожиданно. Впрочем, чему удивляться – в большинстве случаев смерть предъявляет свою визитную карточку совершенно внезапно. Большое Ухо просто банально умер, без всяких там громов и молний; ушел вместе со своими чудачествами, подобно всякому смертному, его обособленная жизнь вдруг перестала существовать – и ничего не произошло, ничего не рухнуло и не сотряслось с его уходом. А что могло сотрястись? Эгоистичный Слушатель и этот свинячий мир разминулись, нисколько не скорбя по случаю своей несостыковки. Мышь плакала и без конца повторяла: «Вы его единственный друг». Кофе так и остался невыпитым: у нее не было времени поднести чашку к постоянно прыгающим губам, у меня – желания. Я не спрашивал ни о том, когда он скончался, ни о том, от чего. Я не спросил даже, успел ли Большое Ухо провернуть свой эксперимент. Судьба его вавилонской башни меня не интересовала. В сущности, какая разница! Из возбужденного, прерываемого слезами повествования я понял: одним далеко не прекрасным днем внезапно почувствовавший себя плохо Слушатель был помещен в одну из столичных клиник и, весь истыканный трубками (она так и сказала: «его всего истыкали трубками»), умирал в палате более месяца («о, это была огромная, огромная палата, в которой был только он, только он – представьте себе, такая холодная, такая пустая»). Всё то время возле кровати Большого Уха стоял проигрыватель. Он просил ставить именно виниловые пластинки, жена приносила их тоннами, он слушал, слушал и слушал, до тех пор пока не был увезен на самую последнюю операцию; двери реанимационной захлопнулись – оттуда он уже не вернулся.

– Я не знала, что делать со всем этим хозяйством, – рыдала несчастная женщина, – я все там оставила, они звонили мне, заберите, но я все оставила там… Как вы думаете, нужно было забрать? Как вы думаете?

«Черт подери, – думал я, – а ведь Большое Ухо все-таки улизнул в объятия Гайдна и Мендельсона! Конечно же, они приветят его у себя и усадят за стол в своей композиторской Валгалле. Там уж точно грохочут симфонии, симфониетты, оратории, страсти и реквиемы. Как он и желал – одновременно! Там он окончательно успокоится: ведь творцы примут его за своего – тут уж не приходится сомневаться! Правда, он всего лишь Слушатель. Но зато какой Слушатель…»