Поручик Бенц

– Я вам сказала, – продолжала она, снова взяв себя в руки, – что он посредственный художник, не бесталанный, но не гениальный. Мне ничего бы не стоило оскорблять его или отвечать с тем же сарказмом, каким оп удостаивал меня. Однако я предпочла терпеть. Мне хотелось проникнуть в его прошлое. Я никогда не допускала столь жестокого любопытства по отношению к другим, по я догадывалась о какой-то трагедии в его жизни. Однако я привыкла к лести и комплиментам, а он ежеминутно унижал меня. Никто из знакомых немецких офицеров ничего не знал о нем. Наконец однажды вечером он сам раскрыл свою тайну: его жена убежала с любовником. Сделал он это признание совершенно неожиданно, безо всякого повода. Просто сказал: «В этот день пятнадцать лет тому назад жена убежала от меня с любовником». Я была потрясена и попросила его рассказать все. К несчастью, в тот вечер он был вдребезги пьян. Он махнул рукой и снова впал в оцепенение, в котором я его застала, когда пришла спросить, не присоединится ли он к гостям. У него сложилась привычка, придя к нам, уединяться в комнате брата и напиваться там. Пьет он ужасно. От пьянства у него даже экзема выступала на руках. На следующий день я спросила, все ли женщины в его глазах подобны той, которую он презирает. «Безусловно!» – ответил он, и вы бы слышали, с какой мрачной уверенностью он это произнес. Затем он добавил с иронией: «Даже самые великодушные». Такое нахальство ошеломило меня. Я сказала, что никогда не терпела его из великодушия. Это была правда, но он не поверил и подозрительно глядел на меня помутневшими глазами. Я даже подумала, не напился ли он до Умопомрачения. Однако голос у него оставался трезвым. «Очень хорошо, – сказал он с отвратительным довольством. – Будь вы великодушны, как вы воображаете, я не стал бы дружить с вами». Я сдуру подумала, что он льстит мне, и спросила, что, собственно, он во мне находит. Помню, что меня очень тронул его удрученный вид. «Все, – сказал он. – Все, что укрепляет ненависть мужчины к женщинам и дает ему удовлетворение от того, что он может презирать их!» Вы слышали что-нибудь подобное? Скажите, чем не безумец? Наверное, я вскрикнула от ужаса. Я не могла ни двинуться, ни произнести хоть слово. Андерсон вывел меня в соседнюю комнату. День был жаркий, но меня знобило, по обнаженным рукам бегали мурашки. Я увидела, до какого предела может дойти ненависть обманутого мужчины. Не знаю, стал ли бы он стрелять в жену, если бы настиг ее. Не знаю даже, не убил ли он ее на самом деле. Но меня поразило, с какой нечеловеческой страстью он разжигал в себе ненависть. Мне хотелось броситься в постель и заплакать, но нельзя было оставить гостей, и я, оцепенев, почти повисла на руках Андерсона. Мне стоило неимоверных усилий вернуться к гостям. Гиршфогель сидел на прежнем месте. «Я вас расстроил? – спросил он, подойдя ко мне. – Мы можем больше не встречаться, если вам угодно. Но неужели вам хотелось бы, чтобы я был другим?» С дьявольской усмешкой он властно спросил меня, буду ли я впредь принимать его у себя, если он нe изменит своих убеждений. «Да!.. – воскликнула я. – Я самая порочная, самая легкомысленная и недостойная изо всех, кого вы знаете. Приходите – вам тоже не найти другой такой, как я!»

Она умолкла и, слегка нахмурившись, опустила взгляд на скатерть. В наступившей паузе прозвучал оживленный голос ротмистра Петрашева и вслед за ним знакомый хохот Гиршфогеля, смех доносился приглушенно, но в звучании его проступал цинизм, неотделимый от облика Гиршфогеля.

– В то время сплетники забрасывали меня камнями. Я к этому привыкла и не очень сердилась. Меня скорее задело стремление Гиршфогеля оскорбить меня, чем его бессмысленные выпады. Я бы не заплакала, если бы в ту минуту не подумала, что он весьма деликатен с теми, кто гораздо хуже меня. Но у них была надежная защита – лицемерие, за ними стояли родители, у них не было репутации девушки, предоставленной самой себе. Вы знаете, нет более страшной репутации. Любой кретин мог бросить мне в лицо самые гнусные обвинения, ведь меня, мол, некому наставить на путь истинный. Все это разом пришло мне в голову, и я разревелась, как девчонка. Гиршфогель мог бы устыдиться, увидев меня. Но когда я подняла голову, рядом со мной стоял Андерсон. Гиршфогель просто вышел из комнаты – и, разумеется, не оттого, что испытал какие-то угрызения. Впоследствии я поняла, что он одинаково презирает всех женщин. Но по отношению к себе я была права: за меня некому было заступиться. Некому, кроме Андерсона… Он дрожал от гнева и спросил, надо ли потребовать от Гиршфогеля объяснений. Я знала, что он неспособен ссориться с кем бы то ни было, и рассмеялась ему в лицо. «Не нужно, – сказала я, – Гиршфогель высказался откровенно. Скажите ему, пусть остается самим собой». Тогда я была чиста, а развлечения, которыми жил мой круг, напоминали мне мутную лужу в пустыне. С омерзеньем, но я пила из нее. Сердце мое было пустыней. Все вокруг было пустыней. Весь мир казался мне пустыней.