Порыв ветра, или Звезда над Антибой

К середине января 1936 года все было готово для открытия семидневной выставки в магазине – и пригласительные билеты, и дохлая птичка Алена Острата, и пять икон, написанных Никола с помощью Ростислава, и гуаши самого Лукина, составлявшие львиную долю экспозиции. Конечно, большого шума в художественной жизни Брюсселя выставка эта не наделала, но все же была отмечена благожелательной, дружественной прессой. Друзей больше было у Никола, так что городская газета и упомянула, конечно, в первую очередь местную знаменитость – русского гиганта Никола и его экзотические «иконы»:

«В Брюсселе, в зале Дитриша (улица Монтань де ла Кур 37) открылась интересная выставка двух русских художников Ростислава Лукина и Николая Владимировича де Сталя… Молодой талантливый художник Никола де Сталь представил несколько икон и гравюр. Особый интерес представляет икона «Иоанн Предтеча». «Иоанн Предтеча», как на старинных иконах, несет на блюде свою отрезанную голову. Никола де Сталь старается следовать духу старых русских иконописцев. Краски его яркие и сверкающие, а композиция неизменно сохраняет гармонию».

Мы с серьезностью привели это сообщение целиком не только чтоб просветить вас по поводу знакомого сюжета, но и оттого, что следующего упоминания творчества де Сталя в печати придется ждать долгие годы… Как, впрочем, и первых всплесков его творчества.

Лукину удалось продать на выставке свои гуаши, а какая-то юная бельгийка купила сразу две иконы де Сталя. Это была дочь богатого дельца и мецената барона Жана де Брувера. Барон, успевавший следить и за бельгийской, и за европейской живописью, приметил таким образом молодого Никола и пригласил его участвовать в росписи своего охотничьего дома недалеко от Брюсселя. Что же до Ростислава, то и для этого русского скитальца поездка в Брюссель имела вполне благоприятные последствия. Он записался на курс в Академии художеств, завел много друзей среди столичных студентов и студенток, получил бельгийское удостоверение личности и вообще на долгие годы связал свою судьбу с Бельгией. Это уж намного позднее он отыскал свой рай на земле (свой «Божий дар») в глухой деревушке Шампани, где его память и сегодня чтут «Друзья Лукина» и где всегда открыты двери его музея. Но отчего же эти «друзья Лукина» так долго не хотели рассказать мне об отношениях Ростислава с Никола? Мало-помалу из всех рассказов и чтения мемуаров понял я, что Лукин был обижен надменностью, высокомерием, а главное ненадежностью студента-барона. То, что люди терпимые называют фантазерством, мифотворчеством, странностями художественной натуры, простак Лукин с типично русским максимализмом называл бахвальством и враньем. Французы (а может, и бельгийцы) вообще гораздо терпимее относятся к вранью, чем русские. Русских оно обижает. Лукина обидела вся эта история с брюссельским бесплатным жильем (за которое и заплатил из своих грошей Лукин), с «шикарным залом», с «дружеской поддержкой»… Лукин вспоминал позднее, что полученные им от родителей деньги Никола тратил с небрежностью, что он мало занимался живописью. Вообще редко работал, где-то шлялся по ночам… Нищий труженик Лукин не оценил ни «аристократических манер», ни «богемности» золотой молодежи из Юкле. Как не смогли оценить их родители Никола. В старости он и собственные брюссельские годы вспоминал как «богемные». Конечно, в нашей шампанской глуши название Брюссель звучит не слабее, чем Лондон или Лос-Анджелес…

Закончилась история совместного проживания двух русских художников на брюссельской рю дю Норд вполне по-сталевски, по-баронски. В один прекрасный день Никола и вовсе исчез. Ростислав больше никогда его не видел, но три недели спустя он получил от разгульного студента впечатляющий знак внимания. Открыв однажды поутру дверь их квартиры, Лукин обнаружил перед дверью большого омара на блюде и записку «Приятного аппетита!» Может, омар должен был служить компенсацией за квартирную плату… А может, проходивший мимо с веселой компанией Никола не знал, куда девать омара. Остается гадать…

В старости Лукин не раз рисовал картинки с омаром и с запиской на блюде. Вероятно, в старости, в тихой Шампани воспоминания о его брюссельской молодости (ему было тогда чуть больше тридцати), о недолгих студенческих годах казались ему трогательными. И все же, рассказывая об этих годах своим ученикам, русский старик упрямо называл молодого барона не «фантазером» или «выдумщиком», или «мифотворцем», а «вралем», «брехуном» и «хвастуном». Ох, эта русская нетерпимость! Помнится, и сам я, попав впервые надолго в Париж за середину земной жизни, долго не мог привыкнуть к здешним обычаям. Я в ту пору еще приносил свои сочинения в парижские издательства. И никак не мог привыкнуть к тому, что едва завидев незнакомца, издательская секретарша (как правило, похвально длинноногая и длинноносая) без лишних расспросов приветливо говорит: «Оставьте ваш номер, вам позвонят!» Тебе не позвонят никогда.

Что до Никола, то он пронес это свое «мифотворчество» через все жизненные испытания…