Порыв ветра, или Звезда над Антибой

Что касается картин, которые я должен отправить Бруверу, то надо набраться чуть-чуть терпения и он в конце концов их получит, просто когда я уже бываю готов отправить одну из работ, ту, что мне кажется лучшей, она мне начинает представляться вполне посредственной, и это объясняет, почему я не очень спешу ее отослать ему. Но Бог даст, через какое-то время дела мои наладятся».

Решив, что он успокоил бедную маму Шарлотту, Никола напрямую обращается к отцу:

«Папа, у меня создалось впечатление, что я не только продвинулся вперед, но что и вся основа моих знаний расширяется. У меня никогда не было под рукой такого количества книг, стольких моделей и стольких радостей и всего этого мира в самом его развитии, в его смысле, в цветении и в простоте, что остается для меня самым важным, самым ценным для работы. Как я мечтаю остаться здесь на три года, в одной только Северной Африке на два года.

Я должен взять на себя весь этот груз. Все это нужно, чтоб я рисовал, рисовал, читал, мне это нужно. Да что нам говорить о рисовании, чем дальше я продвигаюсь, тем большее я получаю право молчать об этом, ибо любое мнение о собственном рисунке или мнение других о нем не будет иметь веса.

Эмманюэль прекратил печатать в «Блоке» мои статьи, подписанные Мишель Серве. Было напечатано четыре страницы (из сорока присланных – Б.Н.) и те были изменены до неузнаваемости. Если меня когда-нибудь позднее спросят в Брюсселе, что я думаю о колонизации, я думаю, что у меня хватит смелости сказать, что ее роль была отрицательной и становится все хуже…»

Дальше на многих страницах Никола пишет о вреде цивилизации и комфорта, о предпочтительности мусульманской религии или коммунизма колониализму, о заблуждениях известного романиста – путешественника Пьера Лоти. В целом он оценивает деятельность европейцев в Африке негативно:

«Ничего не сделано, вернее, сделано много зла и мало добра. И со своей стороны предпочту лучше быть сифилитиком и не лишиться веры, смысла и энтузиазма, чем быть в добром здравии, сидеть за окошечком в почтовом отделении или на другом посту: зарабатывать 2000 или 1000 франков в месяц и тратить их в Отель де Франс или в его американском баре (величайшая мечта молодых арабов)».

В столь же решительно-романтическом духе были написаны молодым Никола сорок страниц его очерка «Голь Атласа», из которых скромному бельгийскому католическому журналу «Блок» пригодились не слишком многие. Зато соученик Эмманюэль прислал Никола гонорар, так что в марте Никола гордо-обиженно написал отцу, что он не нуждается (или почти не нуждается) в деньгах:

«Жан и Алэн здесь и оба работают. Я ничего не слышал от Брувера и доволен, что от него ничего не слышно. Я ему отослал одну работу, которая мне самому не нравится и в этом месяце непременно вышлю другие, и я никогда не обещал ему выслать немедленно. Если он недоволен, то мне помнится, что он сам учил меня проявлять в любой работе терпение. Надеюсь, что к концу этого месяца у него больше не останется причин для неудовольствия.

…За мои статьи в «Блоке» мне заплатили 400 франков. Я уже давно живу как можно экономнее и надеюсь, все будет в порядке. Когда я сделаю работы для Брувера, я буду здесь продавать рисунки, а также отвезу их в Марракеш на продажу».

Комментаторы писем так и не сообщают, что получил Брувер год спустя и получил ли он вообще что-нибудь… Бедный господин Фрисеро!

О письмах де Сталя писали видные французские искусствоведы, в частности, Андре Шастель, который говорил, что в письмах своих де Сталь предстает «в чистом виде»:

«В них Сталь в своем возбуждении, в своих странствиях, своих столкновениях, своих декларациях и принципах, своем неистовстве, в своих сомнениях, во всем, что в эпоху Ренессанса называли ужасом громадности. Невольно приходит в голову сравнение с Ван-Гогом…»

Мартовских писем Никола за тот год сохранилось много. В марте он перенес приступ лихорадки, несколько дней пролежал в постели и вообще был взбудоражен более обычного. Они перебрались, все трое, из Марракеша на запад к морю, в прелестный Могадор (нынешняя Эссауира), город (может, единственный из марокканских городов) построенный по плану – пленным французским архитектором.

Сладостная Эссауира! Увижу ли я тебя когда-нибудь снова… Океанский ветер дарит здесь веянье прохлады даже в самые жаркие дни. Он разносит запах цветов и свежей древесной стружки из лавок здешних ремесленников, которые целый день что-то режут из туи или из лимонного дерева под всхлипы музыки (где арабской, где французской, а где и американской). Городок с его нарядно синими ставнями и цитаделью напоминает то Испанию, то французский Сен-Мало. В симпатичном здешнем порту пахнет рыбой. Валяясь там без дела на груде старых рыболовных снастей, да и позже, попивая мятный чай в кафе на уютной главной площади или на холме под стеной цитадели, так славно было толковать о том о сем со здешними рыбаками, еще не забывшими французский…