Пощады нет

Он взял шляпу и крадучись спустился вниз, прошелся по нескольким улицам. Он двигался, как рыба, мимо которой мелькает приманка, рыба поворачивает голову, ища след, но видит лишь легкую рябь в воде. Как давно он живет здесь, много лет он ни разу не вглядывался в эти улицы, ему достаточно было неясного сознания, что они тут. Теперь же он приближался к ним, и к нему навстречу шли старые улицы (как много их было еще!), широкие площади (как они изменились!). На углу стоял железный черный фонарь, он оглядел его снизу доверху, и нето воспоминание, нето чувство, почти неуловимое, шевельнулось в нем, — так в жарко натопленном террарии зоологического сада видишь: лежат стволы, влажный, неподвижный ландшафт, и вдруг какое-нибудь лежачее дерево шевелится, — это, оказывается, крокодил, он раскрывает, зевая, свою пасть. Так бродил Карл по длинным, плохо освещенным улицам, заходя все дальше и дальше, здесь как-то удивительно хорошо ходилось, все тяжелое отдалялось; успокоенный, возвращался Карл домой.

«Я развязался со своим домом, — думал Карл поднимаясь по лестнице. — Юлия путешествует и я тоже совершаю путешествие». (Ему приятно было делать то же, что и она.)

Однажды, когда он, вырвавшись из своей квартиры, вышел на улицу, ему показалось, что на нем неподходящий костюм.

«Наступило время моего отдыха, — смеялся он над собой, — надо переодеться». И в самом деле, он вошел в магазин на какой-то бедной окраине и купил, как он сказал продавцу, для старого слуги дешевый костюм вместе с пальто и фуражкой. Счастливый, шел он с этим пакетом по улицам, пока нашел тут же неподалеку третьеразрядную гостиницу. Он сиял — он был положительно вне себя от радости — маленький неприглядный номер, здесь можно было сесть, переодеться.

С этих пор его все чаще и чаще тянуло из его большой квартиры сюда, он почти бежал в эту маленькую комнатку, здесь он мог, никем не замеченный, приходить и уходить. Началась его двойная жизнь, но только внешне это была двойная жизнь, вряд ли это доходило до его сознания.

Живые существа обладают невероятной выносливостью. Судьба кружит с молотком в руках вокруг них, ударяя по ним до тех пор, пока попадает на трещину, но и осколки все еще продолжают жить, пытаясь так или иначе сохранить свое существование. В дешевом, неуклюже сидящем костюме, в фуражке, которую он купил себе, Карл выходил поздним вечером из гостиницы и засунув руки в карманы, гулял. Из жалких домишек и подворотен выходили, как пауки, женщины, девушки, — помоложе и постарше — заговаривали с ним, дотрагивались до него. Ему довелось узнать здесь просто поразительные вещи. К нему прикасались чужие руки, ему в глаза заглядывали чужие глаза. Для этих женщин ты был только человеком, который бродит здесь, просто человеком. Ты, точно по мановению волшебной палочки, переносился в другой мир, где ты был только прохожим. Как весам, которые показывают исключительно вес, безразлично, — кто ты — князь или нищий, мыслитель или кретин, так и здесь тебя принимали только как человека, мужчину. Может быть, они знали о тебе больше, чем ты знаешь о себе сам. Им ни о чем не нужно спрашивать тебя, и так, как они глядят на тебя, они глядят на многих. Это — бедные, дурные, нечистоплотные люди — женщины.

И Карл, испытывая под непрерывным потоком пристальных взглядов непостижимое ощущение сначала где-то около нёба, потом оно бросилось в зубы, — почувствовал, как кто-то дотронулся до его плеча, его взяла за руку чья-то рука, затем вырисовалась человеческая фигура с женским лицом под маленькой темной фетровой шляпкой. Он не противился. Это было искушение. Вошли в комнату, обставленную с мещанской претензией, в ней был отдаленный намек на уют; женщина спросила, хорошо ли у нее в комнате, и обрадовалась, когда он похвалил красный абажур на лампе и идиотское драпри над софой.

— Кисею я сама вышивала, — похвастала она.

Она сказала ему «ты» и выпросила столько денег, сколько хотела. А потом он все-таки затрепетал: она исчезла за ширмой и через несколько минут подошла к нему по голубому половику в одних башмаках, чулках и бюстгальтере. Кокетливо поворачиваясь и улыбаясь, она показывала себя.

— Ты идешь?

Такая девушка, такие жесты его никогда бы не прельстили, такой товар он не стал бы покупать. А теперь он не замечал широкого, бледного лица и глубокого рубца на шее. Белое, точно обсыпанное мукой тело было живое, кожа, волосу, бедра, все это жило, так она предлагала себя многим, так, как он теперь, сидели здесь многие. Это притягивало, точно сильный магнит, можно и надо было дать себе волю, мысли улетучились (где-то там, в темных глубинах сознания, всплыли Юлия и Хозе). Он держал в объятиях женщину. — как зовут ее? — он ликовал, она никуда не бежала, он обнял ее и полетел в пропасть. Она должна была стерпеть от него любовь и кару, унижение и бесчестие и отплатить ему тем же. Все это за то, что та покинула свое место за его столом и вообразила, что может существовать без него.