Пощады нет

— Ну, что, мама? — и, притягиваемый ею, опустился на край кровати.

Она стискивала, комкала, мяла ему руку, она ощупывала ее до локтя вверх и вниз, она крепко прижала ее к своему горлу.

— Вы видите, вы видите, — сказала старуха у окна, — опять эти дурацкие выходки. Перед сыном тоже. И такие женщины осмеливаются детей растить.

В это посещение, которое длилось всего несколько минут, ничего больше не случилось; только Карл, пока мать держала его за руку, несколько раз шепнул ей, что завтра он придет за ней и заберет отсюда. Затем, — он стеснялся женщин у окна, — он быстро вышел. Половину ночи пролежал он без сна, слишком много случилось за этот день, все это беспорядочно проносилось в сознании, он ни на чем не мог сосредоточиться, одна только мысль настойчиво сверлила мозг: надо помочь матери.

Увидя ее на следующее утро в тихом больничном саду, гуляющую с сестрой, он, счастливый, бросился к ней, думая, что сегодня она уже вернется домой; с малышом, который жил у соседей и который все еще не мог оправиться от испуга этой ночи, было сплошное мученье: он часто начинал дико кричать, прямо выть от страха, — его маму унесли, его маму побили! Он не понимал, что означает выломанная дверь на кухне. Мать была сегодня очень ласкова, взяла Карла под руку, когда сестра оставила их одних, и они медленно гуляли среди чудесных роз. Она только завтра пойдет домой, — сказала она, — денек она хочет себя еще побаловать. Пусть он расскажет ей, что слышно дома. Он рассказал ей об Эрихе. Она улыбнулась каменной улыбкой.

— Я ему принесу что-нибудь.

Его изумило, что она не торопится домой. Рассказывая, что было у дяди, он опасался, как бы мать не рассердилась на дядю. Но мать, насупившись, сказала, что Карл поступил плохо, убежав тогда от дяди, — тетка уже говорила ей об этом; если хочешь пробиться в жизни, надо держать себя в руках, надо уметь стерпеть.

Потрясенный ее холодностью, вернулся он домой.

Возвращение

Наступил час, когда он привел мать домой. Они долго поднимались на пятый этаж. По этой лестнице ее выносили, ужасный шум той ночи до сих пор стоял у него в ушах, они шли, прижавшись друг к другу, добрались доверху, постучали к соседям. Обрадованное «а!» соседа, открывшего им дверь, шаги его жены и чумазое лицо мальчика, недоверчиво и с сомнением издали разглядывавшего мать. Потом вскрик ребенка, мать обхватывает его, поднимает на руки, прижимает, но ребенок кричит неудержимо. Потрясенная, мать в ужасе тормошит его. Они вносят его в комнату. Его нельзя оторвать от матери. Но вот, лежа на кушетке, он постепенно стихает, побагровевшее, одутловатое от напряжения лицо принимает обычную окраску, он что-то лепечет, улыбается, он радуется — мама с ним, он так боялся! Мать сидит рядом на стуле, от крика ребенка она вся побелела. А когда наступает, наконец, тишина, она прячет лицо в ладони.

В кухне она кормит мальчика, словно трехлетнего, держа его у себя на коленях, бережно, с глубокой нежностью укладывает его в постель. Он счастлив, он покорно ложится. И завтра он в школу не пойдет, — завтра он целый день будет с мамой.

Раньше чем погасить свет и прикрепить английскими булавками занавеси, она проходит с затуманенным лицом по комнате, долго разглядывает скатерть, проводит по ней рукой, придвигает стулья к столу, поднимает глаза к старой лампе на блоке. Карл думал, что она проверяет, чисто ли. Но она лишь вступала во владение своими вещами, старалась снова вступить во владение.

Потом пришла минута, которой Карл боялся; они сидели оба в тишине за кухонным столом. Отремонтированная дверь пахла краской; молча сидели они при свете настольной керосиновой лампы, нового предмета в этой комнате; на тяжелом железном резервуаре разделаны были самые нелепые завитки, на четырех подвернутых лапах прочно стояла лампа на столе; сквозь молочный стеклянный колпак струился матово-белый свет, — дядя прислал лампу одновременно с дверью: ее принесли всего несколько часов тому назад вместе со старой железной кроватью, поставленной у окна, — где же еще ее было поставить?

Долго сидели они, молча вслушиваясь, как фитиль всасывает керосин, наслаждаясь лаской мягкого света, рассеиваемого молочным колпаком. Наконец, мать все с тем же затуманенным выражением лица взглянула на Карла.

— Ну вот. Карл, я опять здесь. А ты хочешь, чтобы я опять была с вами? Нужна я вам?

Он опустил голову.

— Эриху я нужна. Это я видела… Кто набрел на меня тогда?

— Мы не могли уснуть. Эрих сильно плакал, была гроза, и я хотел позвать тебя.

— А я не открыла дверь. Тогда ты стал звать на помощь?

Он взмолился:

— Не надо, мама.

— Знаешь, Карлуша, я произвела вас на свет и я упрекаю себя: на этот свет! Зачем ты вернул меня к жизни? Как тяжело все, как тяжело, если бы только ты знал!

— Мама, мама, я помогу тебе, я обещаю тебе. Я сделаю все, что ты хочешь, для тебя и для Эриха.

— Эриха я тоже отдам.

Он испуганно стал упрашивать ее.

— Не делай этого, мама, куда ты его отдашь, уж как-нибудь мы его прокормим, — я готов на все.

— Он болен, разве ты не видишь? Как он кричал! Ему нужны спокойные люди.