Пощады нет

— Куда хочешь. Я свободен до самого вечера.

Пауль улыбнулся.

— А если этого не хватит? Если мне понадобится и вечер и ближайшие дни?

Карл — они уже шли медленным шагом прогуливающихся людей — посмотрел на Пауля; на душе у Карла было неспокойно, Пауль, очевидно, разглядел это.

— А зачем я тебе нужен? Что мы будем делать?

— Это уж предоставь мне, дела достаточно. Но раньше всего ты должен согласиться.

Карл пробормотал, не в силах сдержать движения сердца.

— Я, конечно, хочу.

Пауль рассмеялся и встряхнул приятеля за плечи.

— Я, конечно, хочу, я, конечно, согласен… Какой ты герой, Карл! Легко хотеть и соглашаться. Надо, однако, чтобы ты мог. Все дело в том, чтобы ты мог.

Карл пробормотал, крепко держа Пауля за руку.

— Почему ты думаешь, что я не могу? Ведь ты еще не проверил меня.

Помимо воли, сорвались с языка эти слова. Пауль спокойно шагал длинными ногами, и Карлу приходилось поспевать за ним. Долговязый сказал словно про себя, Карл даже сразу не понял, к кому он обращается:

— Бог, хранитель твой в течение дня, защитник твой и ночью.

Повторив это еще раз, Пауль взглянул на Карла; тот ничего не понимал.

— Что ты хочешь этим сказать?

— И ты спишь под этой надписью?

Тут Карл вспомнил, что это было изречение, выжженное на простой доске, которая с детства висела над его кроватью. Мать перевезла эту дощечку сюда и опять прикрепила над его кроватью. Пауль, значит, заметил ее.

— Это мой старый талисман, — смущенно и вместе с тем укоризненно отозвался Карл. — Что же если он и висит над кроватью, — мама к нему привыкла.

— Твоя мама умная и толковая женщина. Какие у нее планы относительно тебя? У вас нет никаких доходов, дядька не раскошеливается, ты должен помочь.

— Я и помогаю.

Пауль рассмеялся.

— Разве это помощь? За это совсем иначе надо браться, мои милый.

— Как же?

— Советов я давать не могу. У тебя есть твой ночной и дневной хранитель. Раньше у вас все по-иному было, а?

— Ну, конечно, Пауль. Но стоит ли об этом рассказывать?

— Все рассказывай. Времени у нас много.

Карл понял, что Паулю хочется что-то узнать, и начал, переходя с ним с площади на площадь, из улицы в улицу, рассказывать о прежней жизни, запинаясь, точно это была исповедь, с извиняющейся ноткой в первых фразах. Но затем воспоминания захватили его. Увлеченный, он рассказывал все, что знал об отце, как он, Карл, не смея ему сказать об этом, любил отца и как отец совсем не считался с ними со всеми и только урывками появлялся дома. И эти вечные драки между отцом и матерью, да и я тоже, — как бы между прочим заметил Карл, — пострадал: вот два выбитых зуба; ему приходилось охранять мать от отца, но мама никогда отца не ругала, в доме все и всегда вертелось вокруг отца, хотя большей частью он и не бывал совсем дома.

— А потом, когда я был уже большим, мы переехали в именье, которое он купил, он собирался построить там нечто грандиозное, у нас были лошади, рогатый скот, свиньи, сто кур и затем — гостиница. Отец целый день работал, в эту пору он помногу бывал дома, я уже выезжал с ним вместе верхом, но большей частью он был окружен своими приятелями. О, тогда мы жили хорошо! А дни рождения, как они справлялись, день рождения Марихен, и Эриха, и даже мой.

В глазах у Карла стояли слезы, он весь трепетал от нахлынувшего на него прошлого, а теперь он хотел еще рассказать о маме, как они уезжали из деревни, о кредиторах и о той страшном ночи. Карлу захотелось увидеть лицо Пауля. Тот шел на полшага впереди. Он взял Пауля за руку. Пауль холодно смотрел перед собой. В чем я дал маху? Может быть, я обидел его, я как-то совсем забылся. Пауль сказал куда-то в воздух, в пространство, не глядя на Карла:

— А теперь ты должен зарабатывать на жизнь?

— Я обязан, Пауль. Кроме меня, некому.

Пауль метнул на него взгляд, от которого у Карла испуганно сжалось сердце.

— Гнусность заключается в том, что они крадут у человека, кроме всего прочего, еще и его способность думать. Когда ты ловишь собаку и хочешь ее связать, она кусает тебя — она хорошо знает твои намерения. А когда ты связываешь человека, он ни о чем не подозревает. Он лижет руку, связывающую его. Ты живешь в нищете, ты видишь нищету вне дома, ощущаешь ее острее других, ибо тебе жилось когда-то хорошо — имение ваше, гостиница, отец твой, этакий маленький беспечный эксплоататор — и вот, ты сидишь в ловушке, вас прижало, ты увидел другой конец палки, на тебя сыплются удары, а ты что делаешь? Хватаешь палку, которую ты, твоя мать и маленький бледный мальчуган чувствуете на своих спинах? А сестренку вам, кажется, пришлось отдать? Нет, ты палки не хватаешь. Ты скулишь и сетуешь: мол, какая жестокая судьба, как все было прекрасно и почему все так сложилось.

Он замедлил шаг, схватил Карла за руку, ущипнул его, даже не взглянув на него; он тащил Карла, как жандарм — вора.