Пощады нет

Приятельница повела мать в этот театр на классическую пьесу, где упомянутая шестидесятилетняя актриса играла юношу, вызывая общий восторг. Матери было противно, что такое существо обнажается публично. Но шестидесятилетняя старуха все-таки вызвала в ней зависть. На блестящем осеннем празднестве, устроенном банкиром на своей вилле, в том самом предместье, где Карл и Пауль сидели однажды в кафе близ затейливого вокзала, она отважилась появиться «обработанная» по всем правилам и даже решилась танцовать с банкиром и другими господами. Священник, который тоже был на этом празднестве, выхватил сигару изо рта, когда актриса, избранная им в качестве исполнительницы его идеи, подошла к нему и, гордая своим достижением, подвела даму, обращавшую на себя всеобщее внимание. Это была мать, Гекуба; это она однажды пришла к нему, согбенная горем, с письмом его коллеги. Смотри, пожалуйста, какие метаморфозы бывают иногда с людьми. Он невольно назвал ее «сударыня» и поцеловал ей руку. Обычно он ограничивался лишь «теплым» рукопожатием. Дома же, разговаривая с ней об этой встрече, священник высоко поднял брови, и матери стало ясно, что она зашла слишком далеко.

Карл наблюдал ее. В незапертом шкафу появились новые светлые платья, иногда оттуда веяло духами. Теперь часто случалось, что она и запирала шкаф. И вот как-то, — это было на втором году его ученичества на фабрике, — тихим зимним вечером (в виде исключения квартиранты за стеной не галдели) Карл сидел за столом против матери, и мать настойчиво допытывалась, что его теперь занимает (это ей нужно было для священника, для которого она оставалась прежде всего матерью). Карл не отводил от нее глаз. Опершись подбородком на левую полную и оголенную руку, она говорила с ним спокойно и тепло, без всякой задней мысли; в ее пышных, красивых каштановых волосах, лежавших ровными волнами на массивной голове, седина только начала пробиваться, сильное, одухотворенное и выразительное лицо, без излишнем полноты, было нежно-розовым, широкий рот явно утратил свою всегдашнюю суровость. Как она изменилась, как хорошо, молодо она выглядела! Только для того, чтобы смотреть на нее, он рассказал ей все, что она хотела. На второй вечер повторилась та же сцена, и ему стало ясно; ей хорошо, она бывает среди людей, интересных людей, живет среди них, а я? И для этого все произошло? Она поняла жесткую складку его сомкнутых губ, подсела к нему и спросила, не заключит ли он, наконец, с ней мир. Он просто ответил ей:

— Для чего все это было, мама?

Она сказала с нежностью:

— Ты спас мне жизнь, Карл. Неужели же ты хочешь теперь оттолкнуть меня за то только, что я желала тебе добра? Разве не хорошо то, что я сделала?

Он пробормотал — все нутро у него задрожало от горечи — (я спас ее для того, чтобы она меня погубила):

— Не знаю.

— Я хорошо сделала, Карл. Ни одна мать не поступила бы иначе, и если ты сегодня этого не понимаешь, ты поймешь завтра.

Как она причесана, мыслимо ли это? Задушить его для того, чтобы… потом так выглядеть?

Но она уже заметила его неподвижный и мрачный взгляд, парень весь ушел в себя, побледнел и оскалил зубы, чувство вины шевельнулось в ней, она дотронулась до плеча сына таким же испуганным движением, каким однажды остановила замахнувшегося на него мужа.

— Не упорствуй, Карл. Не будь же всегда, вечно так суров со мной. Разве я о себе думала?

Она уронила голову на стол, спрятав залитое слезами лицо.

— Я не должна была удерживать тебя, Карл. Это верно. Но не казни меня так. Ведь я — мать твоя, и ты мне помоги, мой мальчик. Прости же меня, наконец, Карл, Карл!

Слезы ее только усилили его раздраженье, это было признание; но он глотнул слюну — что же теперь делать, разве что-нибудь изменишь, что случилось, то случилось, я был негодяем, тряпкой, я не настоял на своем и вот сижу здесь.

И содрогаясь от ненависти и отвращения, которые вызвало в нем прикосновение к ее коже, он почему-то погладил ей руку и вдруг в полном изнеможении опустил на эту руку свою голову и, оплеванный самим собой, зарыдал; она утешала его, говорила, что все будет хорошо, и они никогда не расстанутся. И сидя рядом, взявшись за руки, они, как это ни странно, вдруг вместе стали плакать об отце и о судьбе, так обездолившей их.

Когда они поднялись, чтобы итти спать, она снова была матерью, а он — ее сыном, на обязанности которого лежало оберегать ее и всю семью. Хорошо, что он не ушел от нее, да, так лучше. Чтобы завершить свой триумф, она уговорила его пойти с ней к священнику. Она чувствовала себя настолько уверенно, что, не стесняясь Карла, надела светлое платье и даже слегка подрумянилась и припудрилась; в таком виде она ни разу еще не показывалась ему. Она расчесала и пригладила ему щеткой волосы, повязала новый галстук.

— Ну, почему же не надо, Карл? Ведь ты мой кавалер, ты поведешь меня.

Он не знал, как отнестись к этому, он улыбался, но ему хотелось сквозь землю провалиться от стыда.