Пощады нет

— Я понимаю тебя, Карл, что ты не желаешь работать в конторе рядом с этими белоручками. Наша работа лучше. Конечно, без счетоводов и корреспондентов тоже не обойдешься. А может, если ты там плохо будешь справляться, он пошлет тебя обратно на фабрику.

Это был выход, стоило попытаться.

Короче говоря, Карл стал саботировать; но ни-кто на него не сердился за плохую работу — он считался начинающим. Затем начались окрики. Это уж было унизительно.

— Стесняться, Карл, нечего, — говорил Отто, — удар по башке, когда чего-нибудь добиваешься, — настоящий рабочий этого и не заметит.

Несколько раз Карл делал настолько грубые ошибки, что шеф при всех кричал на него. Это сломило его сопротивление. Усмешечки завитых барышень и вылощенных молодых людей — он этого не мог вынести. Он сказал Отто:

— Я не устою. Они орут на меня только потому, что я простой рабочий. Я могу с этой работой справиться не хуже, чем они. Это было бы позором для нас.

— Рабочему, Карл, совсем не страшно, когда какой-нибудь конторский жеребчик орет на него. Нам это не больно, Карл. Будь стойким, слышишь, если ты действительно хочешь добиться своей цели. Но… — И, хлопнув Карла по плечу, он широко улыбнулся. — В сущности, я не знаю, чего ты так взъелся на служащих: они ведь ничего не стоят, людишки никудышные, буржуйские сынки и дочки, заносчивая сволочь. Но почему бы тебе не войти в их среду как раз для нашего дела? В конце концов, ведь и они такие же рабочие и платят им тоже не бог весть сколько. Ты мог бы сделать полезное дело — просветить их на этот счет.

Карл уныло подумал: он хочет окончательно столкнуть меня в это болото.

Вечером он напрямик спросил у матери, нуждается ли она еще в поддержке дяди. Мать испугалась. В сущности, заработка Карла вместе с теми подкреплениями, которые окольными путями доставались от золовки, кое-как могло бы хватить на жизнь; но, почуяв в вопросе Карла недоброе, она решительно ответила — да. Что случилось? Неприятности с дядей?

— Нет, просто и не хочу превратиться в конторского жеребчика.

— Что это за выражение? Ты прекрасно знаешь, какую цель поставил себе дядя. Если ты оправдаешь его надежды, ты через год-два будешь его ближайшим помощником.

— Я не оправдаю его надежд.

— Что это значит, Карл?

— Это значит, что я никаких надежд не оправдаю. Я рабочий. Я честный человек. Я не грабитель. Я не перейду в их лагерь.

— Фу! И тебе не стыдно? Я тоже, по-твоему, грабительница? Ты меня называешь грабительницей, и дядя твой — тоже грабитель, да? Ты ему сказал это?

— Нет, но…

Она оборвала его, крича:

— Никаких «но». Ты все еще не выбил дурь из головы, ты все еще носишься со своими мерзкими идеями. Ты настоящий сын своего отца, который всех нас сделал несчастными.

— Не ругай отца, мама.

— Потому что ты его сын? Ступай же к дяде и скажи ему, что он разбойник, и погуби нас. Иди, ведь я не запираю тебя, дверь открыта.

— Нет, ты не запираешь меня, мама, и лучше было бы, если бы ты и тогда не заперла дверь.

Она пристально посмотрела ему в глаза, отогла, села на диван (он, значит, не перестает об этом думать) и разразилась такими неистовыми, почти безумными рыданиями, что Эрих, уже полураздетый, вбежал из соседней комнаты. Карл хотел его выпроводить назад, но Эрих оттолкнул его, отбиваясь ногами, бросился к матери, и едва он взглянул на ее искаженное лицо, которое она подняла ему навстречу, как из горла у него вырвался знакомый, жуткий, захлебывающийся крик. Мать вскочила, обняла его, но губы у него уже посинели, взгляд застыл, страшные конвульсивные вопли рвали воздух. Они отнесли его в постель.

В столовой, где сразу стало необычайно тихо, мать, растрепанная, с разорванной Эрихом у ворота блузой, стояла против Карла. Дико озираясь на дверь, все еще задыхаясь, она сказала беззвучно:

— Может быть, позволишь мне запереть дверь?

Он кивнул, не двинувшись с места. Тогда она подошла к нему и ударила сначала по правой, потом по левой щеке.

— Так. А теперь ты можешь ударить меня, проходимец.

Любовь