Пощады нет

Новое время, время машин и газет, проникло и в провинцию. Отец матери, очень скупой человек, добился звания гильдейского старшины и накопил значительное состояние: у него было несколько подмастерьев и кой-какое машинное оборудование. Один сын его, по обычаю рода, стал брюзгливым чинушей и пылеглотателем, он по традиции засыхал в департаменте по взиманию налогов. Второго сына — дядю Карла — послали для совершенствования в столярном мастерстве в город, где он и остался. А сестра его — мать Карла — захотела стряхнуть с себя летаргию своего загнивающего класса. Тоска по теплу, по радости жизни, по любви, тоска по непринужденному слову привела ее к мужу. Но он не любил ее. Он сделал ее и всю свою семью несчастными. Все родственники, в привычном рабском страхе, поднимали за ее спиной палец: все оттого, что ты нас не послушала! Мать, захватив остатки своего состояния и детей, бежала в город. Точно поздняя роза, расцвела она там. Ее заостренный волевой подбородок сохранил свою форму, но лицо потеряло выражение ожесточенности, мирно округлились щеки, волосы, которые она, расчесав на пробор, туго затягивала, когда они были каштановыми, теперь пышно покрывали ее голову и склонялись на лоб, как благодарное облако. Несколько располневшая, она твердо ступала на земле. Ее внешность внушала доверие.

От брака со строптивым мужем родились дети, которые продолжали борьбу за жизнь, начатую матерью, но уже в большом городе. Карлу, — нам это известно, — пришлось стать кормильцем семьи. Теперь он — владелец фабрики, у него жена, двое детей, строго заведенный порядок в пределах четырех стен его жилища, — и всем этим он очень горд. Общественный строй, достойный всяческого уважения в его глазах, — тверд и нерушим. Семья его, замкнутая в своей крохотной ячейке, — слепок этого общества.

Вырос и второй сын, младший брат Карла — Эрих. Мать и Карл любят его. Он — разительная противоположность Карлу.

Он был в семье тем объектом, с которым и мать и Карл отводили душу. В трудные минуты болезненность Эриха служила почвой, объединявшей мать и старшего сына. Эта особенность Эриха выполняла в их маленькой семье незаменимую роль.

Постепенно он и сам начал это осознавать. Он научился улавливать моменты, когда для улучшения семейной атмосферы требовалось, чтобы он слег. В этом роковое свойство всякой роли — выполняющий ее всецело подпадает под ее власть, даже меняется под ее влиянием. Карл, глава новой семьи, мог уже сам кое-что порассказать на этот счет. Эриха никто не обижал, но и мать и Карл эксплоатировали его слабости и болезни. И точно подозревая что-то, он тихонько протестовал (еще в деревне, хотя он был и слабым ребенком, он отличался среди своих сверстников уменьем многое осиливать), но протест его был очень тихий, едва слышный. На него надвинулся Молох семьи, но не с огненной пастью и железными когтями, а с ласковыми словами и вечным задариванием, — и раз навсегда отвел ему его место. Подобно Моисею, который принес с горы Синая каменные скрижали с правилами поведения для народа израильского, так мать и брат явились к Эриху и объявили ему его задачу в жизни. Задача, которую они поставили перед ним, была удобная и ленивая. Ему отвели удел баловня семьи. Так его связали, и он смирился. Мать и брат сосали, когда им хотелось, его жизненные соки, они делали с ним то же, что люди делали с ними.

Ночь, когда мать покушалась на самоубийство, оставила Эриху по себе память; истерические припадки и страшные сны. Он рос тихим и послушным ребенком. Бледный, круглолицый, с глубоко сидящими глазами, он до десяти лет носил длинные локоны. Он был доволен, что Мария жила у тетки. Между ним и сестрой дружбы не установилось. К удивлению тетки и матери, Мария по-настоящему возненавидела своего кроткого брата, и однажды, когда он пришел к ней в день ее рождения — ей минуло тогда десять лет, — она даже бросила в него ножом. Придя домой, Эрих сказал брату, что Мария — настоящая разбойница. Когда она заболела и умерла, он никому этого не говорил, но про себя решил, что она справедливо наказана и что он отлично проживет и без нее.

Жизнь семьи была на подъеме — переехали на новую квартиру, Эрих поступил в среднюю школу. Он как был, так и остался мечтателем. Какой птенец вырос в этом гнезде борцов! Когда это ласковое, рыхлое существо внимательно слушало кого-нибудь и так понимающе поддакивало, по лицу его, постоянно сохранявшему умильное, мечтательное выражение, никогда нельзя было понять, доходит что-нибудь до него или нет. Эрих страдал сильным дрожанием рук. Когда он долго слушал кого-нибудь или говорил сам, он поднимал руку и следил за быстротой дрожания.

— Я должен тщательно наблюдать себя, — пояснял он, — иначе себя не изучишь. Я ужасно чувствителен. Руки — это мой барометр. Если дрожь крупная, значит, все в порядке; если мелкая и быстрая, значит, надо быть начеку — близятся землетрясение.