Пощады нет

На бирже труда они собирались с утра, приходили пешком или приезжали на своих велосипедах, там они ждали, выстраивались в очередь, потом их впускали, они сидели, ждали, выстраивались в очередь перед окошком, стояли, ждали, протягивали свои книжки, на книжках им ставили печать, они шли к другому окошку, стояли, ждали, протягивали свои книжки, получали пособие, — теперь все было в порядке, весь день впереди свободный, они пойдут домой и будут ждать, ждать. В сотни, в десятки тысяч, в тысячи и сотни тысяч домов вползали они поодиночке, вынимали кошельки, отдавали жене деньги, потом шли три долгих дня безделия, и вот снова выползают они из своих щелей, стекаются каплями, ручейками, мощным потоком к биржам труда, но они не бурлят и не размывают берегов, а плещутся и бормочут едва заметными волнами; через несколько часов они лавиной выкатываются из широких ворот, разбирают свои велосипеды, нахлобучивают фуражки и рассасываются по всему городу. Как ни велико становилось постепенно их число, они не затопили под своей массой биржи труда, они не врывались в дома, они только страдали, о, как тяжко страдали!

К моменту, когда начался кризис, Карл был широкоплечим человеком сорока с лишним лет, крестьянского типа, постоянно занятым, с быстрыми движениями. Лоб его прорезала посередине глубокая складка, точно Карла постоянно занимала какая-то одна мысль. Энергичный рот, подбородок и взгляд. Лицо — бледное, даже с желтоватым отливом от постоянного пребывания в закрытых помещениях, в вагонах железных дорог, гостиницах, автомобилях. Волосы поредели.

Ему, как и другим промышленникам, было ясно, что конъюнктура рано или поздно даст трещину. Но на этот случай накоплены были достаточно солидные запасы.

Хотя Карл принципиально держался своей собственной линии поведения, он все же не терял связи с союзом промышленников. Так как, повидимому, в ближайшее время могли потребоваться какие-то, пока еще неясные, объединенные мероприятия, то он поступал, как все: он участвовал в совещаниях. Однажды за ужином, перейдя к десерту, он с присущей ему деловитостью изложил Юлии положение вещей и сказал, что ему нужно поехать на заседание союза — необходимо заменить больного дядю, — и поэтому на сегодня отпадает ее женский семейный часок болтовни за кофе в их уголке. Юлия широко открыла глаза:

— Ты начинаешь заниматься политикой, Карл?

Карл, очищая себе грушу, добродушно пробурчал:

— Право же нет, Юлия. Я предоставляю это другим. У нас дела посерьезнее. Необходимо принять предупредительные меры. В ближайшее время мне довольно часто придется оставлять тебя в одиночестве.

Она была разочарована, огорчена, почти возмущена.

Десять лет семейная жизнь их текла гармонично, образцово, так же, как в первые месяцы. Происходя из богатой буржуазной семьи, Юлия вжилась в новую среду, подчинилась ее законам. Она давно перестала жаловаться родителям на свою судьбу, установила великолепные отношения с мамашей, за которой она даже ухаживала, примирилась с мыслью, что через свое замужество она породнилась с «низшей провинциальной расой». А если ей порой становилось чересчур тесно, чересчур скучно, она утешалась заботливостью Карла (она часто говорила смеясь матери: — Крестьяне всегда заботятся о своей скотине).

Ради потехи она сказывалась больной, ложилась в постель, и Карл бывал вне себя. Ее врач отлично все видел, встревоженность Карла принимала потрясающие размеры, этот человек и в самом деле был бы в отчаянии, если бы она умерла или ушла от него. В последнее время, исключительно под влиянием деловых неприятностей, Карла моментами просто узнать нельзя было: он, как все эти дельцы, позволил себе несколько раз необычайно грубые выражения в отношении Юлии (однажды это было в присутствии ее оторопевшей матери), он отчитывал ее, словно своего подчиненного. Вспышки эти он потом старался загладить удвоенным вниманием, просил прощения. Временами он по целым дням молчал, от него веяло ледяным холодом, он никого и ничего не замечал. Юлия знала, что брак — это не свадебное путешествие. (Она помнила, как Карл, сдерживая проявления нежности, которые прорывались у нее в первое время, как-то сказал ей: — Нас могут увидеть, Юлия! Он знал, что увидеть их никто не может, но не в этом была суть: для него совместная жизнь не была их частным делом, он ни за что на свете не позволил бы снизить их брак до уровня пошлой любовной интрижки.) Но что ей делать с этими неизбежными, неискоренимыми порывами тоски, с этой подавленностью, с этой пустотой, — кажется просто, что заболеваешь физически, обращаешься к врачу, а врач ничего не находит, улыбается. Юлия часто берет зеркало в руки. У меня двое детей. Они растут. Становишься старше. Я не полнею, но мои глаза мне не нравятся. Ссыхаешься как на плите. В конце концов, не все ли равно, в каком горшке скисать. Это уже возраст, наверное. Будь на моем месте другая, она бы жаловалась, что киснет в глухой провинции. А я ведь живу в большом городе, я счастлива.