Пощады нет

По ковру прошли в «уютный уголок», где стоял спиртовый кофейник, которым ведал он, и электрический аппарат для поджаривания хлеба, которым ведала она. Когда они встали из-за стола, он нежно предложил ей руку. «Что с ним, путает он меня со своей матерью, — подумала она, — что ли?» Неслышно подоспевшая горничная зажгла фитиль под кофейником, сверкавшим на отдельном маленьком столике, включила сушилку, пошепталась с барыней, та отрицательно покачала головой, барин подвинул к себе стоявшую слева коробку сигар. Под кофейником трепетал синий огонек, от сушилки шел теплый, терпкий аромат. Карл думал о том, — оба молчали, — как немыслимо нарушить эту рутину. Он смотрел на светлый стеклянный сосуд, в котором уже поднимались на поверхность светлые жемчужины, и мысль эта утверждалась в нем. Он перевел взгляд на сушилку: Юлия закрывала и открывала ее маленькими щипцами, показались нежно зарумяненные ломтики хлеба, Юлия складывала их в серебряную сухарницу. Потом он посмотрел на ее руки, орудовавшие щипцами, и стал всю ее разглядывать. Она сидела, опустив глаза. Перед ним была его жена, его живая собственность, он, она и двое их детей составляли семью. Женщина эта принадлежала ему, эта дама в голубом легком платьице (смотри-ка, он не знает этого платья или знает? Но он, конечно, не осрамит себя таким вопросом), рыжеволосая, причесанная сегодня на прямой пробор, она принадлежала ему вся, с головой и мыслями о нем, о матери, о детях. Она — воплощение семьи своего отца — государственного советника, который, как это ни странно, именно теперь получил большой заказ — конечно, все это только неисчерпаемые связи.

Вода вскипела, Юлия о чем-то спросила. Да, я сейчас закурю сигару. Просто поразительно, до чего сильны эти общественные устои, рутина. Какая это удивительная штука: как рельсовый путь, который уложен раз и навсегда, путь этот определенной ширины, определенного направления, в данную минуту он привел меня сюда, и я вынужден придерживаться данной ширины и данного направления пути. Почему? Ведь это не сигарный дым, синий по своей природе и поднимающийся вверх по законам физики. Ведь устои нашей семейной жизни создали мы сами с Юлией, ведь это не закон природы. И все-таки они — этого не оспорить — заполняют эту комнату, хотя никто их не видит. В этой комнате можно говорить только на определенные темы. Я, скажем, не могу спросить у Юлии, что она думает по поводу платежа тетке, Я бы, вероятно, никогда больше не мог ступить в эту комнату, мне, вероятно, не захотелось бы жить здесь больше. Все пошло бы прахом.

Закипевшая вода, бурля, поднялась из колбы в трубку и, смешавшись с кофе, коричневой массой клокотала наверху и в воронке, потом спустилась снова в колбу и, непрерывно бурля, снова поднялась. В комнате разнесся чудесный аромат кофе, Юлия пододвинула чашечку.

Она болтала о выставке картин, куда ездила сегодня с матерью, день был прекрасный. Карл слушал ее и думал, прихлебывая горячий кофе. Она бы засмеяла меня, скажи я ей об этом. В этой комнате есть предметы, которые заставляют меня говорить только на определенные темы. С другой стороны, это хорошо, все идет само собой, это облегчает жизнь. Скажу ли я ей когда-нибудь все это?

Разламывая сухарь и разглядывая рюши на ее рукавах, — здесь тоже свои законы — он спросил Юлию, свою живую собственность, мать своих детей:

— Ты когда-нибудь думала, Юлия, как удобно, как спокойно мы живем здесь, в нашем доме? Когда ты открываешь дверь и входишь в дом, ты замечаешь это?

Она кивнула. Что это за нотки? — он воспевает семейную жизнь, он доволен.

— И когда я думаю, откуда это исходит, я прихожу к заключению. Юлия (он рассмеялся, и его обычно такое строгое лицо засветилось ребяческим лукавством), что это исходит от мебели.

Мне только сию минуту стало ясно, какую огромную роль играет в жизни общества наша, столь гонимая, мебельная промышленность. Платье делает человека, это — старая истина, но и мебель, делает семью. Тебе не побороть буфета, горки, мягкого кожаного гарнитура на изысканном ковре. Они предписывают тебе походку, выражение лица, даже мысли.

Он ждал ее ответа, она проговорила между двумя глотками кофе:

— Я всецело за мебельную промышленность, Карл, это ясно. Но мебель, которая что-либо предписывает или запрещает, если я тебя правильно поняла, Карл, которая стоит на страже общественных устоев — нет, я не сторонница такой мебели. Это — новый рекламный трюк, придуманный тобой. Я даже вижу уже эту рекламу: по мебели судят о семье, мебель — на страже государственного порядка. О, вы хитрые люди!

— Так ты, значит, со мной не согласна? Ты полагаешь, что ты свободна, ты предпочла бы быть свободной?

— А ты разве нет, Карл?

Его кольнуло.

— Но это немыслимо, это было бы нам не под силу, нельзя же вечно все начинать сначала. Если человек что-то создал, это существует и ведет его по определенному пути.

Он хотел, чтобы это было так, он заклинал.

— Но если это так, Карл, то, чорт возьми, почему бы с этим раз навсегда не разделаться?

— Наоборот, мы должны быть благодарны, что не можем этого сделать.