Пощечина общественному вкусу

Сухое, голое дерево поднимало к голубому небу свои дрожащие трясущиеся длинные ветви. Оно было черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листа дрожали временами. А было безветренно-тихо.

А когда приходила буря и сметала какой-нибудь толстостенный дом, тонкие ветви не дрожали. Маленькие листья делались жесткими, будто из железа вылиты.

Прямой линией пролетала в воздухе стая ворон над городом.

И опять внезапно все стало тихо.

Оранжевое облако исчезло. Режуще-синим стало небо. Город сине-желтым до слез.

И в этом покое звучал только один звук: удары копыт. Тут все знали, что по совершенно пустым улицам блуждает совершенно одна белая лошадь. Этот звук звучал долго, очень долго. А потому и нельзя было никогда точно сказать, когда он прекращался. Как сказать, когда наступает покой?

От тяжких, длинно растянутых, нисколько не выразительных, безучастных, долго, долго в глубинах, в пустоте шевелящихся звуков фагота все постепенно делалось зеленым. Сначала глубоко и слегка грязноватого оттенка. Потом все светлее, холоднее, ядовитее, еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее.

Дома росли кверху и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро.

Как бы стремление к утру намечалось.

И еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее делались небо, дома, мостовая и люди, шедшие по ней.

Они шли непрестанно, непрерывно, медленно, перед собой глядя неизменно. И всегда одни.

А тому соответственно увеличивалось голое дерево большой роскошной кроной. Высоко сидела эта крона и форма ея была плотной, колбасообразной, кверху выгнутой.

И только эта крона одна была так ярко-желта, что не выдержать бы этого ни одному сердцу.

Хорошо, что никто из там внизу идущих не увидел этой кроны.

Только фагот стремился обозначить этот цвет. Он поднимался все выше и ярким и носовым стал его напряженный звук.

Как хорошо, что фагот не мог достичь этого тона.

Почему?

«Никто оттуда не выходил.»

«Никто?»

«Никто.»

«Ни один?»

«Нет.»

«Да. А как я проходил мимо, один всё-таки там стоял.»

«Перед дверью?»

«Перед дверью. Стоит и руки расставил.»

«Да! Это потому, что он не хочет никого впустить.»

«Никто туда не входил?»

«Никто.»

«Тот, который руки расставил, тот там был?»

«Внутри?»

«Да, внутри.»

«Не знаю. Он руки расставил только затем, чтоб никто туда не вошел.»

«Его туда поставили, чтоб никто туда внутрь не вошел? Того, который расставил руки?»

«Нет. Он пришел сам, стал и руки расставил.»

«И никто, никто, никто оттуда не выходил?»

«Никто, никто.»

Алексей Крученых

«Старые щипцы заката…»

старые щипцы заката
заплаты

рябые очи

смотрят
смотрят
на восток

нож хвастлив

взоры кинул
и на стол
как на пол
офицера опрокинул
умер он

№ восемь удивленный

камень сонный
начал глазами вертеть
и размахивать руками
и как плеть
извилась перед нами
салфетка

синяя конфетка

напудреная кокетка
на стол упала метко
задравши ногу
покраснела немного
вот представление
дайте дорогу

офицер сидит в поле

с рыжею полей
и надменный самовар
выпускает пар
и свистает
рыбки хдещут
у офицера
глаза маслинки
хищные манеры,
губки малинки
глазки серы
у рыжеи поли
брошка веером
хорошо было в поле

потом все изменилось

как ответа добился
он стал большой
и тоже рыжий
на металл оперся
к нему стал ближе
от поли отперся
не хотел уже рыжей
и то ничего что она гнулась
все ниже ниже
и мамаша его все узнала
полю рыжую еще обругала
похвалила лаская нахала
так все точно знала
рыжая поля рыдала.

примечание сочинителя —

влечет мир
с конца
в художественной внешности он
выражается и так: вместо 1–2–3
события располагаются 3–2–1 или
3-1–2  так и есть в моем
стихотворении

Владимир Маяковский

Ночь