Поскрёбыши

У Марии расцвели бело-розовые хрупкие щеки. А была мордочка с кулачок, точно у летучей мыши из страшных комиксов. Шестаков дивился метаморфозе и не смел дохнуть. Вдруг красота с Марииного лица спадет от легкого дуновенья. Яблони уже облетели. Колька получил за год натянутую четверку по алгебре и вовсе уж незаслуженную пятерку по геометрии. Зато четыре по информатике честно заработал. Влюблен в компьютер как всё его поколенье. Шестаков звонил на свой московский телефон – не отвечал. Позвонил белорусам на мобильный. Сказали: всё в порядке. Действительно, на поверхности всё было в шоколаде. Даже как-то неправдоподобно хорошо. Шестаков договорился с посвященным почти во все его дела Колькой и заодно с Женькой, чтоб во время Марииного двухсуточного дежурства в богадельне рвануть в Москву. Если что – Юрь Федорыч у Евгень Василича. Водить Марию за нос – печальная необходимость. Скажешь правду – закусит удила. В ее речи проскальзывает всё больше польских оборотов. Вместо «иди прямо» - «иди просто». И тому подобное. Небось из шляхты: простолюдинов не ссылали. Горе горемычное.

Обеспечив тылы, Шестаков наконец ехал. Торчал опять в коридоре возле форточки. Что-то отжившее было в рельсах и шпалах, в подножках вагонов. Слишком устоявшееся, слишком застоявшееся. Когда бабушка моя с семью детьми переезжала на зиму из Орла в Москву, проводник спрашивал: «По счету принимать прикажете?». Сейчас всё примыкающее к дорожному полотну так казенно-бесцветно. А где-то там расцветают липы в лесах, и на липах птицы поют. Где-нибудь на Южном Урале. Добрался до дому, открыл своим ключом. За столом сидела Алиса. Ждала она гостя: шипели пред нею два кубка вина. Шестаков остановился в дверях, глядя в пол, и задумался. Не сидела же она всё лето в этой норе возле ТЭЦ. Значит, у какого-то транспортного чиновника в Курске стоит на автоматическом контроле: сообщить по такому-то номеру, когда сядет в поезд Шестаков Юрий Федорович и когда прибудет по месту назначения. Сильный человек Алиса. Так уж он ей нужен. Патологическое желанье влиять на чужие судьбы. Играть чужими судьбами. А где белорусы? ах, да она же и сняла квартиру на подставных лиц. Никаких белорусов тут и не было. Откуда столько денег? должно быть, не только этот вузик, еще что-то.

Хорошо мужчине. Его не сгребешь в охапку, не опрокинешь на постель. Не подымая глаз от пола, Шестаков развернулся кру-гом, вышел, захлопнул дверь, сунул ключ в карман рубашки и застегнул молнию. Просидел в сквере до поезда. На обратном пути возле форточки не стоял – просто отворил дверь купе. И о цветущих липах не вспоминал. Опять добрался до дому, теперь уже в Курске, но какой-то неспокойный. И Колька был дерганый. И Мария с дежурства не пришла. Колька, в чем дело? – Не знаю, только чую нюхом: плохо. (Как Колька говорить стал – не узнаешь.) Шестаков побежал в «престарелый дом». Марию еле нашел. Уже подала заявленье об увольненье. Зачем. Мария? ведь было так хорошо. Пожалей Кольку. Мы с ним сроднились. Крепко взял ее за руку, усадил. (Хорошо мужчине, он сильный.) Рассказал по ряду всё о квартире, о своем бегстве. Мария поверила. Слишком сильна у нее была интуиция, чтоб не почувствовать правды. И Шестаков подумал: с нею так и будет. Правду и ничего кроме правды. Никаких шкурных мыслей у него не явилось. С правдой легко и весело.

Нет, не весело. Печально стало в доме. Светлые дни переезда, когда каждая геранька на окне улыбалась, боле не возвращались. Мария, что мне сделать? давай я перепишу московскую квартиру на Кольку. Будем жить вдвоем ради его будущего. Качает головой. Не хочет. Мария, надо примириться со случившимся. (Я нарвался сразу на двух женщин с очень сильной волей.) Мария, нет худа без добра. Как бы не свалился на нас этот дом, он наш. Я ведь действительно жаждал сам подарить его тебе. А вышла такая байда. Мне что, вернуть квартиру ЕЙ? ОНА не примет. Даренье – акт двусторонний. Нам остается плюнуть. Начхать. Ну, Мария?