Посланник ангела

— Да ты что, Тихомиров, думаешь, я из этого рыдаю спустя двенадцать лет?! Самое интересное впереди.

Вот теперь Дмитрий испугался по-настоящему. Даша, ничего не замечая вокруг, сухо рассказывала дальше:

— Я тебе как врач скажу. Да ты и сам, наверное, из своего житейского опыта это знаешь. Вероятность забеременеть от одного полового акта невелика. Особенно, если учесть, что у партнерши этот самый акт — первый. Но мне «повезло». Родителям я ничего не сказала. Посидела, поплакала, — по голосу чувствовалось, что и у сегодняшней Даши слезы опять где-то близко. — Я не могла им сказать. Я же была королевой всего сущего. Со мной просто не могло случиться ничего такого. Короче, когда они заметили, было уже поздно. Нельзя было делать аборт даже по социальным показаниям как жертве изнасилования.

Даша снова начала плакать. Димка почувствовал, как по спине бежит струйка пота. Он интуитивно понимал, что самого страшного он еще не слышал.

— Господи, как же я его ненавидела! — простонала она в ладони.

— Он выродок, его не ненавидеть, его убить надо!

— Ты не понимаешь! — в который раз за это вечер крикнула Даша. Она опять рыдала. И сквозь рыдания проговорила: — Я ненавидела своего ребенка! Он сломал мне жизнь! Я не ходила в школу, ни с кем не общалась! Я не знала что делать.

Чуть успокоившись и утерев слезы, она заговорила снова:

— Чего я только не делала, чтобы избавиться от него. Про всякие сильнодействующие препараты я тогда не знала, да и побоялась бы, наверное. Но вот разными дедовскими методами я пользовалась. И ванной горячей часами сидела. И физическими нагрузками себя доводила до изнеможения. Ничего не помогало. Мой ребенок крепко держался за свою жизнь.

Ее голос упал практически до шепота.

— Рожала я пятнадцать часов. Это были пятнадцать часов ада. Мной никто не занимался, кому нужна молодая безмозглая дуреха, которая по глупости залетела. К тому же, врачи считали, что в моем возрасте я должна родить «как кошка». А мне казалось, что я умираю. Я кричала, выла, плакала, материлась. Это были самые длинные пятнадцать часов в моей жизни. А когда мой ребенок все же родился, — Даша судорожно вздохнула, — когда он покинул мое тело… Я не знаю, как так получилось. Я вдруг поняла, что люблю его больше всего на свете. Что мне плевать на того урода и все, что он со мной сделал. Но этот ребенок — мой, он часть меня. Он — вся моя жизнь, и дороже его у меня нет никого. А он… он… он умер!

Голос ее сорвался на крик.

— Я убила своего ребенка! Убила сама, своими собственными руками, свей ненавистью, своим нежеланием дать ему жизнь. Я убила своего сына. Своего любимого мальчика.

Она рыдала. Громко. Горько. Безутешно.

Дима сидел как парализованный. Ему казалось, он даже не дышит. В груди стоял ком. Он не мог говорить. Сделав над собой усилие, встал, пересел рядом с Дашей на диван. Дрожащей рукой погладил ее по волосам. Во всем его теле двигались и жили, казалось только рука, которая скользила по Дашиной голове. И еще глаза, из которых слезы катились помимо его воли.

Даша понемногу начла успокаиваться. Оттерев в очередной раз со щек слезы, она глухим голосом продолжила:

— Что было потом в больнице, я не помню. Вообще. Наверное, в голове какие-то предохранители сгорели. Когда пытаюсь вспоминать, сразу тошнота накатывает. И ничего. Так, обрывки какие-то. Возможно, меня какими-то транквилизаторами пичкали. Первое, что отчетливо помню после родов — это похороны. Как я прыгаю в могилу. Прямо на Сашин гробик.

Голос ее звучал теперь неестественно спокойно. А Тихомиров впервые в жизни на своей шкуре почувствовал, что значит выражение «волосы встали дыбом». Мера горя, которая выпала на Дашину долю, находилась за гранью всего, что он знал о жизни.

— Со стороны это, наверное, дико смотрелось. Как меня вытаскивали из могилы, я брыкалась и орала. В общем, закапывали уже без меня. А меня, — тут Даша снова всхлипнула, но справилась с собой, — меня заперли в машине.

Она немного помолчала. Видимо, собиралась с мыслями. И затем снова стала рассказывать:

— Я убегала на кладбище каждый день. Приезжала и ложилась на могилу. Был июнь, тепло, я прижималась щекой к земле и только тогда меня немного отпускала страшная боль. Мне казалось, если я буду тут лежать, то каким-то образом соединюсь с Сашенькой. Логики в моих тогдашних мыслях не было никакой. Мне кажется, я вообще тогда не думала. Существовала на чистом инстинкте. Знают же раненые и больные животные, какую траву им надо есть. Вот и я, как смертельно раненый зверь, приползала в то единственное место, где мне становилось хоть немного, но легче.

Димке самому хотелось выть, как смертельно раненому зверю. Вот только голос ему по-прежнему не повиновался.