Посланник Бездонной Мглы

А девки-подростки тем временем выгребли из развалин большую кучу раскаленных углей и зарыли в нее угоревшего в тесном хлеву Хикова круглорога. Жареное оказалось кстати, когда воины и пособлявшие им вдруг поняли, что все нужное уже сделано, что теперь можно дать поблажку вконец обессилевшему телу. Сперва они просто повалились на землю вокруг теплого места, думая, будто не сыщется в Мире такая мощь, чтобы сумела заставить кого-либо из них пошевелиться. Оживи в этот миг бешеный — никто бы и не привстал даже, разве только Нурд. Но лившийся из-под углей дух щекотал ноздри, дразнил, тревожил и все-таки совершил то, чего, казалось, и самой Бездонной уже не осилить. Вскоре прикорнувшая было на остатках людских жилищ тишина шарахнулась, напуганная треском раздираемого мяса, хрустом костей, чавканьем и довольным сопением. Даже Хон мрачно вгрызся в пахнущий паленой шерстью обгорелый кусок; жевал, не чувствуя вкуса.

Тяжко было Хону, так тяжко, что даже весть о великом подвиге сына не смогла выгнать из сердца муторную грызущую боль.

А ведь сперва все складывалось на редкость удачно. Они с Торком первыми заметили чудищ, и Хон умудрился с десяти шагов пробить копьем проклятый панцирь, а это не любому под силу. Копье при ударе сломалось, но каменный наконечник глубоко засел в боку бешеного. Тот скрючился, будто затесавшееся в очаг лыко, да так и не смог разогнуться до самой своей погибели.

Второй бешеный от Торкового копья увернулся, и это даже не слишком огорчило. Было бы настолько легко бить проклятых издали, так и не пугали бы они никого. Уж чего, кажется, проще — угодить ему в ногу (благо, нет на ногах у них чешуи, только одежа странная — не кожа, а непонятное что-то, словно из стебельков неимоверной длины сплетенное). А потом выждать поблизости, покуда силы его с кровью не вытекут, да и прирезать. Просто? Как бы не так. Бешеные проворны, увертливы и глазасты, будто во все стороны разом глядеть умеют. В них и гирьками попадать — дело сложное, если не из засады. Разве только издали, но ведь издали большого вреда панцирному чудищу не причинишь…

Да, вначале схватка складывалась для Хона с Торком удачно, очень удачно. Но вот потом…

Решив, что пораненный им бешеный двигаться не способен и потому не опасен, Хон затеял с другим рискованную игру в бой на мечах. Он всегда ставил превыше прочих воинских качеств умение сберечь спокойствие чувств и ясность рассудка в любой, даже самой неистовой с виду рубке; умение не позволить себе, прельстившись большим, потерять и малое. Поэтому Хон определил себе целью лишь увлечь бешеного схваткой, заставить его видеть только стремительные взблески вражеского клинка, почувствовать, что сама погибель смотрит из-под массивного налобника уродливого серого шлема — всего на несколько мгновений, не более, чем потребуется Торку, чтобы изготовить к броску пращу. А после… Уж Торк сумел бы попасть в голову ослепленному боем проклятому, и даже бабе сделалось бы по силам зарубить ошеломленное чудище.

Это была малая цель, но, отбивая и нанося удары, раз за разом уворачиваясь от стремительных выпадов голубого клинка, столяр не оставлял попыток вынудить бешеного сделать хоть одно неверное движенье. Удайся это, и Хонова рука да отточенное железо сами совершили бы поболее замысленного разумом, как часто случалось в бесчисленных прежних боях.

Только вышло все не так.

Раненый, которого Хон с Торком сочли безопасным, изловчился подцепить с земли довольно увесистый камень и бросить его в увлекшегося смертельным игрищем столяра. Попавший в нагрудник камень особого вреда не причинил, но сбил Хона с ног. И меч его, драгоценный железный меч ударился о замшелый, по маковку вросший в землю валун и переломился. Да как переломился-то — сразу натрое!

А бешеный, которому бы наброситься на упавшего, внезапно метнулся к слишком близко подкравшемуся Торку, и тот с перепугу запустил гирьку слишком высоко — чуть ли не в небо. Ладить пращу для нового броска было поздно, хвататься за дубину — бесполезно. Торк кинулся убегать. Он не рискнул приближаться к Пальцу, понимая, что на открытом месте бешеный догонит его и убьет, а принялся петлять между утесами, уворачиваясь и прячась. Он выгадывал время. Может быть, Хон придумает что-нибудь умное?

Но Хону было не до выдумываний. Поднявшись на ноги, он бессмысленно глянул на оставшуюся у него в руках рукоять с крохотным обломком лезвия, а потом, внезапно осознав всю тяжесть своей потери, озверел хуже бешеного. Обломок рукояти полетел в скорченное чудовище, которое все еще силилось выцарапать из раны наконечник копья, и, когда оно завертело головой, пытаясь узнать, что случилось, Хон, яростно завопив, швырнул ему в лицо камень — тот самый, что мгновение назад сбил с ног его самого.

Удар был страшен. Камень вмял тусклое железо в то, что было под ним; на панцирную грудь брызнуло алое. Проклятый с лязгом обвалился на землю, дернулся раз-другой и затих.