Посланница судьбы

– Ух, рыжий черт! Пройдоха ты этакий! Я всегда в тебя верила! – восторженно воскликнула графиня Шувалова. Опершись на руку польщенного Вилима, она легко, по-молодому, спрыгнула на землю и поспешила к карете. Графиня распахнула дверцу и без всяких церемоний протянула руки невесте сына: – Вот вы где от меня прячетесь! Дайте же взглянуть старухе, порадоваться на вас! Танечка! Подите сюда, я вас обниму… Не бойтесь меня, я буду вам как мать… Послал Господь такую красавицу дочку на старости лет! Милостив ко мне Творец, милостив не по моим заслугам!

Подоспевший Вилим молча дивился тому, на какие бурные изъявления нежности оказалась способна его госпожа, всегда такая резкая, жесткая в своих поступках и мнениях. Он едва ее узнавал – даже суровое лицо графини, иссеченное морщинами пережитого страдания, вдруг сделалось свежее и моложе. Его черты смягчились, глаза мягко сияли.

Татьяна, всю дорогу храбрившаяся, но с трепетом ожидавшая этой встречи, которая решала ее судьбу, молча бросилась в объятия будущей свекрови. Внезапно девушка расплакалась. Слова Прасковьи Игнатьевны о том, что та станет ей матерью, вызвали в ее памяти недавние сцены петербургской домашней жизни. Ее собственная мать в последнее время совершенно к ней охладела, смотрела сквозь Татьяну, словно не замечая ее, не находила для нее ни единого ласкового слова. Девушка, не понимавшая причин такой перемены, страдала молча и не плакала, даже когда слезы подступали к самому горлу. Волю чувствам она дала только сейчас.

– Будьте мне матерью, – прошептала она, пряча голову на груди у Прасковьи Игнатьевны. – Кроме вас и Евгения, у меня никого больше нет…

Глава четвертая Три диплома Сорбонны стоят одной рекомендации московского пекаря. – Бродячие актеры на Хитровом рынке. – Холера морбус собирает первый урожай

Глеб Белозерский прибыл в Москву еще неделю назад. Дилижанс довез его до почтовой станции на Мясницкой. Отсюда было рукой подать до дома отца, откуда в тринадцатом году они с нянькой Евлампией так спешно уехали, можно сказать, сбежали. Тогда тоже стоял сентябрь. Накрапывал мелкий дождь, и порывистый ветер осыпал нанятую кибитку разноцветными листьями. «Время – деньги… Надо быть поспешать», – то и дело бормотал слегка подвыпивший извозчик. Расставаясь с родным домом, Глеб не испытывал никаких сентиментальных чувств, и немудрено – ведь в этом доме его пытались убить. Мальчика душили досада и злость на отца, терзала мысль, что теперь он лишится великолепной библиотеки, где оставалось так много непрочитанных книг. Он оглянулся лишь для того, чтобы помахать рукой заплаканному брату Борису и старому слуге Архипу. Глеб знал, что отец следит за ними с Евлампией из окна, но ни разу не посмотрел наверх, туда, где на втором этаже находился кабинет князя. Борис на прощание свято поклялся брату, что не даст отцу продать библиотеку, но и эта клятва была уже ни к чему. Глеб не собирался возвращаться в отчий дом. Дождь усиливался. Евлампия крикнула извозчику: «Трогай!» Мальчик никогда не чувствовал себя таким одиноким, как в тот день.

…Теперь, семнадцать лет спустя, ноги сами привели Глеба к особняку у Яузских ворот. Здесь ничего не изменилось за минувшие годы. Стены дома были окрашены свежей бледно-розовой краской, того же оттенка, что и прежде. Глеб взглянул на окна кабинета отца. Они были плотно завешены шторами, как и тогда, в последний день. Потом он перевел взгляд на окно своей комнаты. Там висела кокетливая тюлевая занавеска с рюшами. «Комната прислуги», – подумал он и угадал. В их с Борисом комнатах нынче обитала экономка. Когда Борис приезжал на побывку, он жил в отдельном флигеле, прежде называвшемся «гостевым». Илья Романович, не любивший стесняться в своих привычках, счел, что взрослому сыну приличнее и удобнее жить отдельно.

Не успел Глеб взглянуть на библиотечный флигель, как услышал: «Па-асторонись!» Оказывается, он стоял на мостовой и мешал проехать подводе, груженной дровами, свежими, огромными березовыми, дубовыми и осиновыми чурбанами. На дровах сидели двое мужиков в запачканных тулупах и о чем-то громко спорили, выразительно помахивая в воздухе топорами. Телега остановилась у самых ворот дома Белозерских. Возница, бросив вожжи и спрыгнув на землю, раздраженно крикнул седокам: «Угомонитесь вы, псы окаянные! Всю дорогу лаетесь, али это по-христиански?!» Спорщики разом утихли, и возница привычно позвонил в колокольчик, висевший над калиткой. Через какое-то время калитка отворилась, к мужикам вышел старик в белой косоворотке до колен, сгорбленный, седой, как лунь. «Архип! – застучало в висках у Глеба. – Господи! Сколько же ему лет?!»