После 1945. Латентность как источник настоящего

Пять лет спустя мои одноклассники и я – все уже почти выпускники средней школы – отправились на обязательную, оплаченную государством экскурсию в «бывшую национальную столицу» (которая благодаря Берлинской стене быстро стала туристической достопримечательностью). И там на нас излили настоящие потоки идеологической проповеди, выдаваемой за «гражданский инструктаж». Наконец, каждого из нас индивидуально запустили внутрь, одного за другим – как участников велосипедной гонки на время, – и мы должны были восемь часов провести в восточной части города, чтобы «узнать ее получше». (Такой порядок группировки был навязан какими-то таинственными бюрократическими правилами восточногерманской администрации.) Мне было уже почти восемнадцать в то время, и я чувствовал позыв (не разделяемый, впрочем, большинством моих одноклассников) продемонстрировать свою независимость от институционального и идеологического окружения, в котором я вырос. И ограничения, накладываемые Востоком, и предупреждения, делаемые Западом, мешали нам чувствовать себя легко «за железным занавесом». Соответственно, большинство моих друзей более или менее тайно вернулись сразу же после пересечения границы. Но мне хотелось выделиться, и я приложил усилия к тому, чтобы этот странно несообразный городской пейзаж «по другую сторону» стены понравился мне. Пейзаж состоял из исторических памятников, все еще ожидающих починки после разрушений Второй мировой войны, и нескольких шедевров социалистической архитектуры, большинство из которых было выполнено в стиле сталинского барокко. В какой-то момент я заметил огромный плакат, приглашающий прохожих на выставку с агрессивно-педагогическим названием «Социалистическая молодежь творит образы мира» («Sozialistische Jugend malt den Frieden»). То была бесконечная коллекция детских рисунков цветными карандашами, изображающих солдат национальной народной армии (Nationale Volksarmee) – с ручными гранатами и танками. Приложив немало усилий, чтобы поверить в добрые намерения «другой стороны», теперь я был искренне возмущен. Но когда на выходе мне была подана тетрадь для отзывов, я обнаружил, что пишу на серовато-коричневой бумаге слова, которые, мне кажется, я могу в точности воспроизвести до сих пор: «Как гражданин Западной Германии, я поздравляю Германскую Демократическую Республику с очевидным успехом в продвижении дела мира. Да станет оно тем вкладом в прогресс и прочный мир, которым оно заслуживает быть». Оказавшись зажатым между возмущением и собственным желанием отличаться от других, я понял немедленно, что это просто ложь, а никак не акт самообмана. Не существовало никакого движения к слиянию между двумя мирами холодной войны, и было совершенно ясно, что они предписывают разные коды поведения.

* * *

Как только холодная война достигла определенности в состоянии непрочной «безопасности», вероятно, и стало возможным оставить, наконец, позади то прошлое, о котором никто не хотел говорить. Эта оставленность прошлого позади была также увязана с «Историей как таковой», а также с движением в направлении открытого горизонта будущих возможностей, из которых можно будет выбирать – и коллективно, и индивидуально. И поскольку и Запад, и Восток одинаково опирались на одни и те же базовые элементы одной и той же временной конструкции при формировании образов и идеалов лучшего будущего, то совершенно естественно, что далее между ними пошло яростное соревнование (соревнование, которое часто называли «гонкой»). Соревнование шло относительно того, кто быстрее двигается в это будущее – и кто в этом движении совершает «лучшие выборы»; это соревнование пронизывало все институции, начиная со школы и кончая телевизионными программами. В течение нескольких лет закупорка времени, господствовавшая в послевоенные годы, казалось, растворилась, открывая путь ощущению прогресса. В наиболее явной, заметной точке соревнования между сверхдержавами – «космической гонке» – в 1960 году Советский Союз все еще стоял далеко впереди; в 1957 году СССР запустил свой первый спутник. Быть может, именно в Советском Союзе и родилось то первое ощущение, то чувство, что внешний космос, пространство вне Земли, представляет собой предел для нас, а не открытый настежь выход.