После Аушвица

Когда я спустилась вниз, то обнаружила, что для меня приготовили специальный праздничный завтрак. На столе стояла ваза со свежими гиацинтами и тюльпанами, и Флорис вручил мне подарок, завернутый в бумагу, которую разрисовала сама миссис Рейтсма.

– Возьми, это сюрприз, – сказал он. – Открой его после завтрака.

Была половина восьмого, и мы как раз собирались позавтракать, когда раздался громкий стук в дверь. Все насторожились, так как было еще очень рано для посетителей. Мистер Рейтсма пошел открыть дверь – и на заднем фоне я услышала суровую речь немецких гестаповцев. Внезапно начался переполох. Солдаты застучали сапогами по лестнице, Флорис вскочил, вылез из окна и выбежал на крышу, дверь столовой распахнулась, и нацисты направили стволы своих винтовок прямо на наши изумленные, окаменевшие лица. Я так и не открыла свой подарок.

– Это они, – закричали они. – Грязные евреи!

Они схватили нас и стали сталкивать вниз, на улицу. Пока мы шли, моя мать начала отчаянно уверять голландского нациста, который крепко держал ее за руку, что я на самом деле не еврейка, а всего лишь результат ее романа с дантистом из Вены. Он не поверил ни единому слову, и вскоре нас доставили в большое кирпичное здание, которое было средней школой до того, как гестапо изъяло ее под свой штаб.

Нас запихнули в изолятор вместе с другими испуганными людьми, которые не смотрели нам в глаза.

Мы просидели много часов на жестких деревянных стульях, расставленных вдоль стен, и я заново прокручивала в своем сознании события утра. Почему это произошло? Кто предал нас? Что теперь будет? До меня доносились приглушенные крики и плач из других комнат. Один за другим назывались имена людей, и их забирали. Все молчали, и никто никого не утешал.

В конце концов вызвали маму. Мое сердце замерло, но я почувствовала, как мама сжала мою руку, передавая всю свою силу и любовь.

Через полчаса пришли за мной. Милиционер привел меня в плохо обставленную комнату, где на стене висел портрет Гитлера. В комнате за столом сидели два офицера гестапо, вежливо и пристально наблюдая за мной. Они не вели себя грубо и не хамили, говорили спокойно, на литературном немецком языке. «Ответь на все наши вопросы, и ты увидишь свою мать», – сказал один. Потом заговорил другой, и я чуть не задохнулась от его слов. – А еще ты сможешь увидеть своего отца и брата».

Я не понимала, что Хайнца и папу тоже поймали, и меня пробрала сильная дрожь. Внезапно гестаповцы стали задавать мне вопросы. Где мы жили раньше и кто нам помогал? Кто давал нам продовольственные карточки?

Я мямлила что-то в ответ, стараясь скрыть правду, и мне даже удалось не выдать мисс Кломп.

Они отпустили меня, и я вернулась в комнату ожидания, где сидела рядом с мамой. Затем я услышала голоса, доносившиеся из комнаты для допросов, за которыми последовали крики. Это были папа и Хайнц. Вскоре крики прекратились, и мы все ждали и ждали. Вдруг вошел гестаповец и повел меня обратно. На этот раз старший офицер сказал мне: «Мы будем пытать твоего брата до смерти, если ты не захочешь с нами сотрудничать».

Я стояла как вкопанная, погружаясь в страх и отчаяние.

– Хочешь, я покажу тебе, что мы с ним сделаем? – спросил он.

Тут он взял дубинку и начал сильно бить меня по спине и плечам. Сначала я старалась терпеть молча, но он бил меня настолько безжалостно, что я начала кричать – из меня стали вылетать громкие крики, которые я не могла контролировать.

В конце концов, они подобрали меня и бросили в комнату к другим заключенным, чьи лица были также в кровоподтеках и ушибах. Я просидела там весь день, весь свой день рождения, без еды и воды, под звуки пыток, доносившихся из соседней комнаты для допросов. Полицейский снова пришел за мной и повел меня по коридору в другую комнату. На этот раз дверь открылась, и там стояли мама с папой, Хайнц и семья Рейтсма. Я заплакала и бросилась в их объятия.

Папа объяснил нам, что произошло; многое из этого я знала, но последние события меня потрясли. В то время как мы нашли новое пристанище в доме семьи Рейтсмасов, папа с Хайнцем были вынуждены переехать, оказавшись в еще более трудных обстоятельствах. Поначалу отношения с Кэтти-Вальда были сердечными, но со временем она становилась все более требовательной. Отец уже выплатил ей значительную сумму денег, но она сказала, что хочет большего. Вскоре она прекратила дружелюбное обращение и стала вести себя вызывающе и оскорбительно, выдавая им все меньше и меньше еды. Ситуация накалилась в тот момент, когда мы приехали к папе с Хайнцем на выходные, и Кэтти-Вальда настояла, чтобы моя мать отдала ей свою шубу. «Вы все равно мало бываете на улице, – сказала она маме, – так что вам шуба не понадобится. А я могу воспользоваться ею, чтобы купить что-нибудь для Эрика и Хайнца».