После Аушвица

Думаю, что дедушка адаптировался намного сложнее. Он выучил лишь пару английских слов и всегда слушал радиопередачи BBC на немецком языке. Со временем он смог применить на деле свои давние музыкальные способности, играя на фортепьяно в различных пабах Дарвена и заводя новых друзей, которые покупали ему пинту любимого пива. Он любил эти вечера, потому что находился в центре внимания, и я рада, что он мог гордиться собой и снова стать тем, к кому другие люди в обществе относились с почтением.

Мы жили в Дарвене довольно долго, и я делила маленькую спальню со своим десятилетним братом Томом. Мое пребывание там, возможно, оставило более неизгладимый след в его душе, чем в моей. Он живо вспоминает ночь, когда я не давала ему спать до рассвета, рассказывая о войне и об Аушвице.

Я рассказывала ему о голоде, холоде и страхе смерти. Я рассказывала о грязи, болезнях и жестокости эсэсовцев. Я говорила всю ночь напролет. Я показала ему татуировку на моей руке и рассказала, при каких обстоятельствах мне ее сделали, и даже рассказала ему о веревках, которые мы должны были плести, и как я боялась не выполнить норму.

Какое тяжкое бремя возложила я на маленького мальчика! Я ни с кем никогда не говорила об этом, но ему, возможно, открылась, потому что он был ребенком. Кажется, я почувствовала, что он слишком мал, чтобы вникнуть в смысл того, о чем я рассказываю. Этот эпизод доказывает, что я все еще оставалась физически и эмоционально хрупкой, и теперь мне понятно, что это была глубокая депрессия. До середины 1946 года меня держали на строгой диете, допускавшей только мягкую пищу, например макароны и рис, чтобы позволить моей истощенной пищеварительной системе восстановиться. Мои десны кровоточили, а тело было слабым и анемичным. Ночью меня до сих пор мучили кошмары о лагерях; днем я часто плакала и кричала на маму в приступах ярости.

Возможно, маме приходилось отстраняться от этих эмоций, чтобы удерживать от распада то, что осталось от нашей семьи, особенно когда мы вернулись в Амстердам. Если бы она поддалась собственной печали и чувствам невосполнимых потерь, я уверена, что мы бы рухнули в темную пропасть, из которой, возможно, никогда не выбрались бы. Очевидно, мы неправильно понимали друг друга. В то время я удивлялась, почему она выглядит такой веселой. Иногда я приходила домой и видела, что она продолжает делать ремни, насвистывая и напевая. На это я жаловалась в письмах моим родным в Англию.

«Я не довольна Флер. Она одержима работой, но не работой по дому – а изготовлением ремней. Сейчас она режет, свистит и поет – это сводит меня с ума. Вы же знаете, она никогда не была музыкальной».

В дополнение к этому суровому суждению я добавляла, что моей матери также не хватает способности любить. «Хуже всего то, что Флер недостаточно нежная и любящая», – жаловалась я им.

«Она говорит, что ты, бабушка Хелен, тоже не была такой – и что мне это не нужно. Но это совсем, совсем неверно. Мне это очень нужно. Мне нужно много любви. Я очень эмоционально зависимая и любвеобильная девушка».

Мама, должно быть, читала мое письмо к бабушке, потому что она в то время тоже написала им:

«Что ты скажешь по поводу ее слов обо мне? Это не так уж и плохо, но она хочет сидеть на коленях и обниматься, а я не могу этого делать. Мне нужно идти на работу. Очевидно, ей нужно много любви и внимания… На днях я сидела, делая ремни, а Ева играла что-то на граммофоне, и я – как всегда – вспоминала прошлое. Я вдруг почувствовала, что моя предыдущая жизнь была просто сном – и что я всегда жила только с Евой и что мне только приснилось, что у меня были муж и сын. А потом я в отчаянии плакала, потому что мои воспоминания уже не реальны. Я просто не могу поверить, что у меня была другая жизнь».

Я понятия не имела, что на самом деле чувствовала мама. Мне так грустно осознавать это сейчас, когда уже слишком поздно: мы обе были так несчастны, что не могли поделиться нашими чувствами и утешить друг друга.

Тихий, сдержанный и вдумчивый, Отто Франк играл большую роль в нашей жизни. У него было над чем размышлять: после долгой борьбы в поисках издателя он опубликовал «Дневник» Анны Франк в Голландии в 1946 году. Вскоре после этого жизнь Отто была поглощена организацией иностранных публикаций и переводов – и, как только вышло американское издание, наблюдением за международным восприятием.

Так что я всегда буду благодарна ему за то, что он заботился о моем будущем, когда все еще не понимал, что его собственные дочери никогда не вернутся домой. Как человек, потерявший ребенка, моя мать могла сидеть с ним, спрашивая совета. Часто этот совет включал в себя то, как она могла поддержать меня и помочь мне с моими проблемами.

Как и всегда, Отто сделал все возможное, чтобы помочь мне. Он организовал для меня поездку в Париж со своим младшим братом Гербертом, а затем с ним же в Лондон на Всемирную конференцию прогрессивного иудаизма.