После Аушвица

И всему виной была Мип Брамс.

Позже я обнаружила, что мягкие приговоры часто были особенностью процессов над нацистскими коллаборационистами. Все что угодно могло повлиять на снисхождение к обвиняемому: свидетельство еврея, которому он каким-то образом помог, просьба жены или матери… Хотя было вынесено 140 смертных приговоров, 100 из них впоследствии заменили пожизненным заключением, поскольку голландское правительство опасалось, что слишком большое количество казней плохо повлияет на моральное состояние общества. Средний срок тюремного заключения, отбываемого «охотником за евреями», составлял десять лет, но некоторые из них составляли всего лишь двенадцать месяцев.

Мне хотелось бы верить в то, что подобные люди, в частности Мип Брамс, сталкиваются с истинной справедливостью после смерти, но мой лагерный опыт лишил меня всякой веры в божественную силу и загробную жизнь.

Справедливость должна существовать в этом мире – иначе ее вообще нет.

19 Лондон

Той весной в Лондоне было особенно прохладно и сыро, но я приехала с небольшой искрой надежды на то, что начинается новый этап моей жизни. Казалось, вся страна чувствовала то же самое. Это было в мае 1951 года, и Англия решила сбросить оковы послевоенной жесткой экономии запуском Великобританского фестиваля.

Более восьми с половиной миллионов человек съехались к Южному берегу в Лондоне, чтобы увидеть зал Королевского фестиваля. Рядом с ним взлетала в облака 300-футовая сигарообразная башня из алюминия и стали, под названием «Скайлон», тем самым провозглашая уверенное движение к современным вкусам. Великобритания готова двигаться вперед и восстанавливаться, и есть планы по новым городам, новым видам жилья и инвестированию в Национальную службу здравоохранения, которая была основана тремя годами ранее.

Кроме того, население, пострадавшее от войны, стремилось к веселой жизни, и миллионы людей наслаждались ярмаркой в парке Баттерсея, катались на миниатюрной железной дороге и гуляли в винном саду, устроенном на европейский манер. Будущее казалось многообещающим – возможно, даже привлекательным. Мама со слезами на глазах провожала меня на Центральном вокзале Амстердама и обещала приехать, но мое собственное чувство грусти смешивалось с предвкушением.

– Следи за собой, – напутствовала мама, – и пиши мне как можно чаще, рассказывай обо всем, чем занимаешься.

– Буду писать, – пообещала я.

– А я приеду к тебе, и мы вместе сможем поехать к бабушке Хелен и ко всем нашим в Дарвен.

Мы поцеловались, обнялись, и я запрыгнула в поезд. По правде говоря, мне хотелось вырваться на свободу, и с типичной молодежной легкомысленностью я полагала, что мама поймет меня.

С Хенком мы уже попрощались. Он мне очень нравился, но я не знала, почему я с такой легкостью отправилась в это путешествие без него. Он просил меня выйти за него замуж, и я сказала, что подумаю. Каким-то образом я чувствовала странную отрешенность от своих чувств ко всему этому.

Отто нашел мне работу на год, а мой знакомый по Амстердаму Сэм нашел пансион, где я могла остановиться. Сначала я села на поезд, который шел из Амстердама до голландского порта Хук, а затем на корабль до Англии. После я пересела на поезд до станции Ливерпуль-Стрит, где меня ждал Сэм, чтобы отвезти меня в мое новое жилище.

Мое первоначальное впечатление от второго визита в город было далеко не благоприятным: территория вокруг станции выглядела разбомбленной пустошью, и даже узкие улицы и здания, которые сохранились, выглядели бедно и грязно.

Сэм объяснил, что я буду жить на северо-западе Лондона, недалеко от тысяч других немецкоговорящих евреев (самый известный среди них – Зигмунд Фрейд), которые обитали в районах Голдерс Грин и Хампстед.

В связи с крошечной зарплатой, получаемой от нового работодателя, мне, к сожалению, не довелось жить среди них. Мы сели на метро и вышли на станции Уиллесден-Грин, направляясь к крайним рядам домов в районе Криклвуд и торговому пассажу, который показался мне весьма своеобразной версией английской мечты. Все теснилось в одном месте: сводчатые окна, крошечные сады и кусты роз. Часто в зданиях были дыры, и толпы оборванных смеющихся детей вылезали из кучи обломков, любезно предоставленной суровыми бомбардировками, что местные жители называли «городским планированием господина Гитлера».

Моя хозяйка, госпожа Хирш, открыла дверь дома № 91 на улице Чичел, когда я постучала, и, как единственный жилец, была немедленно заключена в ее сердечные теплые объятия. Криклвуд – это ирландский район рабочего класса, но миссис Хирш была чешской еврейкой, и я была уверена, что ко мне будут хорошо относиться.

Даже после тех условий, с которыми я недавно столкнулась, жизнь в английском пансионате стала для меня шоком. Конечно, это было бесконечно лучше, чем выгоревшие деревни и разрушенные дома, которые я видела в Восточной Европе, но это было далеко и от роскоши нашего старого дома в Вене, и даже от удобства нашей небольшой квартиры в Мерведеплейн.