После бала

Я как можно аккуратнее прикоснулась к ее плечу, но мама дернулась. На том месте уже был синяк. Это казалось невозможным: мамино тело было таким слабым, таким истощенным, откуда у него еще силы на синяк?

Она смирилась с помощью Иди: мы перенесли ее в постель, вытерли, одели и накрыли одеялами. Единственным источником света была лишь прикроватная лампа, чему я была рада, потому что так Иди не смогла бы увидеть, каким покалеченным стало мамино тело. Но все-таки она видела, что стало с моей красивой мамой. Я и стыдилась ее, и хотела защитить.

И все же вдвоем справляться было проще, намного проще. Каждый раз, когда мы двигали ее, она стонала, а я проклинала себя за неосторожность. Я никогда ранее не причиняла маме боль. Я лишь облегчала ее – лекарствами, грелкой, массажем. Но в большей степени лекарствами.

Я чуть не плакала, но мне не хотелось бы, чтобы Иди видела это.

– Мне размять ее? – спросила я, подняв в воздух обезболивающую таблетку. – Или ты сможешь проглотить?

Я задавала ей этот вопрос по десять раз в день. Было много таблеток. Чтобы ничего не забыть, я вела таблицу, которую нарисовала на бумаге в клетку из тетрадки по геометрии. Я прикрепила ее возле прикроватной тумбочки, ближе к окну, чтобы она не увидела. Ее разозлило бы то, что какая-то бумажка висит на красивой стене ее красивой комнаты. Она не допустила бы, чтобы от клейкой ленты остался отпечаток. Хотя, возможно, у нее просто не хватило бы сил на злость, и уж тем более на такие вещи, как отпечаток от клейкой ленты.

Если мама отвечала, то это обычно было «проглочу». А если нет, то я толкла таблетку. Мама не хотела смотреть на это, поэтому я отворачивалась от кровати, клала таблетку в ступку и брала пестик. Когда она заговорила, ее голос был совсем ясным, каким не был уже давно:

– Растолки мне тысячу таблеток. Избавь меня от всего этого.

Я взглянула на Иди, которая стояла у маминых ног, достаточно близко, чтобы мне помочь, но достаточно далеко, чтобы мама не могла ее заметить. Ее лицо не выражало ничего.

– Прекрати, – сказала я. – Не говори так.

– Она. – Мама повела подбородком в сторону Иди. – Скажи, чтобы она ушла.

Я опустила глаза на яблочное пюре, которое держала в руке, а затем посмотрела на Иди. Я не хотела, чтобы она уходила, но это было необходимо. Она кивнула и выскользнула из комнаты, мягко закрыв за собою дверь. Я ощутила прилив любви к ней.

– Ну вот, – сказала я, – будто ее здесь никогда и не было.

Ложкой я помещала яблочное пюре маме в рот. У меня было чувство, будто я кормлю покойника. Когда ложка касалась ее губ, не было никакого противодействия, будто бы она не знала, что ее кормят, не считая слабого движения горла, когда она глотала. Я расплакалась. Я не плакала при ней еще с детства – возможно, было пару раз, но не вот так. Мои плечи содрогались. Я была в отчаянии. Сколько это будет продолжаться? Я запросто могу снова сделать ей больно, и в следующий раз все может обернуться еще хуже. Все это не для меня. У меня ничего не получалось. Мама открыла глаза.

– Пора, – сказала она, будто прочитав мои мысли.

Она подняла больную руку и вздрогнула. Я знала, что она ищет мою руку, поэтому сама взяла ее. Она держала ее с такой силой, какой у нее не было последние недели. Кажется, мы никогда не были так близки. Возможно, ради этой близости я и делала то, что делала.

– Дюжину, – сказала она и кивнула в сторону полусъеденного яблочного пюре в моих руках. – И я пойду спать.

Я не могла этого сделать. Тем утром я унесла таблетки и ступку с пестиком в ванную, пока мама просыпалась и возвращалась обратно в свой бесконечный полусон. Подальше от нее.

Иди обнаружила меня за кухонным столом, передо мной стояла полная тарелка овсянки. У меня не было аппетита. Я потеряла почти пять килограммов с тех пор, как заболела мама. Вещи, рассчитанные на мою более крупную версию, просто висели на мне. Пока овсянка застывала, я думала о том, наберу ли я потерянный вес после смерти мамы или же еще больше похудею. Может быть, я вообще исчезну. Мне было все равно. У меня не было знакомых девочек, у которых нет родителей. Были девочки с отчимами и мачехами, но в Хьюстоне это было редкостью. Почти у всех девочек была любящая мама, которую все мы знали и видели; мама, которая никуда не исчезнет.

Иди убрала овсянку и поставила передо мной чашку горячего кофе и булочку с корицей.

– Ешь, – приказала Иди, и я попыталась.

Она сидела рядом, со своей чашкой кофе. Она хотела сказать что-то о вчерашнем вечере, я это знала. Но я была слишком истощена, чтобы помочь ей это сказать.

– Господь заберет ее, когда придет время, – сказала она наконец и прикоснулась к маленькому золотому крестику, который лежал в ложбинке между ее ключицами, единственное украшение, которое я когда-либо видела на Иди. Ее голос менялся, когда речь заходила о Боге. Даже ее поведение менялось, становилось более строгим. Я не любила этого. Особенно в момент, когда мама лежит наверху, столь близко к смерти, что мне нужно было смачивать ей язык каждый час, иначе он высыхал, как губка.