После бури. Книга вторая

— Итак, у нас с вами уже три точки: Брест, Принцевы острова и Дальний Восток. А по трем точкам возможно выстроить кривую. И куда она вытянет? Да, если бы у меня тогда, в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого, было три точки, да я бы не сомневался! Но тогда была только одна: Брест! Тот самый Брест-Литовский мир, который к тому же всей душой ненавидел и презирал! Презирал, а все-таки кое о чем догадывался, кое-какую линию в уме тянул. В мирную сторону. Потому что хотя я и военный человек, но бессмысленная гибель сотен тысяч людей для меня необъяснима. Это позор человечества!

— А если армия своей гибелью доказывает свою правоту? Во всяком случае, свою правдивость? Это, по-вашему, не имеет значения и смысла для нации?

— Это может быть уделом только одиночек. Может. Временами, знаю, должно быть их уделом. Но вовсе не для того создаются армии. Так же как и самоубийство, дорогой Петр Николаевич: один человек вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению, армия этого права лишена, она или побеждает, или спасается.

Задумчивость появилась в Бондарине, задумчивость снова и снова сдерживала неизменную быстроту его движений, жестов, их четкость и решительность. Все это все еще оставалось в нем, но только оставалось.

«Комиссия по Бондарину» была виновата, Сеня Суриков и товарищ Кунафин?..» – догадывался Корнилов. И в самом деле Бондарин вдруг спросил:

— Выяснить бы, когда в Крайплан поступило письмо из редакции. Не при Лазареве ли еще?

Корнилов сказал, что да, письмо действительно поступило еще при жизни Лазарева, но тот не дал ему хода, сообщил редактору газеты, что, как только позволит время, оно будет рассмотрено на партячейке. Из редакции требовали создать комиссию, Лазарев отвечал: «Партячейка выше каких угодно комиссий, а тут как раз и требуется высшая идеологическая инстанция советского учреждения!»

Разговор по поводу комиссии, кажется, должен был продолжаться, но тут Бондарин снова вернулся к году 1918.

— А я, знаете ли, Петр Николаевич, я, после того как почти стал верховным правителем, но все-таки не стал им, я уже другим сделался человеком. Ей-богу! Какая-то часть меня, не половина, нет, наверное, меньше, но все равно какая-то часть осталась во мне том, в несостоявшемся верховном, а другую вон куда занесло – в Крайплан. А вам это знакомо ли? Чувство ухода одной части себя в другую, в несуществующую личность?

— Чувство это мне давно приелось, я глотаю его ежедневно. Ну вот как больной язвой желудка глотает манную кашу.

— Язвы не знаю... – чуть ли не с сожалением вздохнул Бондарин.

После того они установили, что нынче многие русские люди прожили несколько совершенно различных жизней, что нынче русский человек составной: дореволюционный, революционный, послереволюционный, а еще всякий; что имя-фамилия человека объединяет все это в нечто одно, но только формально. Не более того...

...Что такой порядок вещей делает человека склонным к изменам самому себе и это облегчает ему жизнь. Но не более того.

...Что двухфамильность, двуименность нынче ничего не меняет, она только выражает общее состояние людей. Но не более того.

Покуда они это устанавливали, Корнилову очень хотелось объяснить собеседнику кое-что и о себе. Кое-что о Корнилове, который был Корниловым дважды – Николаевичем и Васильевичем.

Взывал, отчаянно и требовательно нынешний разговор взывал к Корнилову о признании. Настоятельная потребность однажды и хотя бы только одного человека посвятить в собственную тайну! Рассказать, что Петр Николаевич – он же есть и Петр Васильевич? Но и сопротивление было тоже отчаянным: Евгения Ковалевская, его давняя спасительница, сопротивлялась, не допускала мысли о том, что кто-то, кроме нее, будет тайну знать!

Как всегда, обращаясь к ней на «вы», Корнилов пытался ее уговорить: «Ну, зачем вам, Евгения Владимировна? Святая женщина? Если вы теперь неизвестно где?» Но она знала свое: «Нет, нет и нет!» – «Зачем вам, если мы не встретимся больше никогда?!» – «Нет, нет и нет!» – «Зачем? Если даже в Крайплане тот, кому это надо, уже знает?» – «Нет, нет и нет!»

Даже и не упрямство, а фанатизм!

Ну, а тогда Корнилов, и дальше овладевая странной ролью следователя, продолжая работу Сени Сурикова и товарища Кунафина, спросил:

— Георгий Васильевич! А знаете ли вы за собой очень решительный, очень важный для вас поступок, который вы совершили однажды, а потом никогда об этом не пожалели?

Спрашивая, Корнилов вот что имел в виду.