После бури. Книга вторая

В других своих сослуживцах Корнилов нюхом угадывал «бывшинку», скованность, ущербность, в Бондарине – никогда. Генерал был самим собой и тогда в Омске, когда принимал на белом коне парад белой армии, и теперь, в Красносибирске, сотрудничая с Лазаревым, «и тот, давний, и этот, настоящий, Бондарин были удивительно похожи друг на друга. И внешне близнецы, и в манерах, в каждом движении полное сходство!»

А ведь между обоими – дистанция, полоса штормов и кризиса. И не столько новые идеалы привели героя к разрыву со своими сподвижниками, сколько разочарование в старых, осознание их исчерпанности, тупиковости, разрушительности. Доказательство от противного? Оно самое, и несомненное, убедительное.

Вот ведь как получилось: полководческие способности, военные знания, боевой опыт. И все эти способности – впустую. И весь этот опыт – зря. И все эти знания – обуза. Выиграть бой, провести тактический маневр они, конечно, помогали. Но переломить ход событий – нет. Раскрытие закономерности революции идет у Залыгина бок о бок с изображением агонии белого движения, агонии самой белой идеи.

Как патриот, как государственный муж, Бондарин жаждал процветания и могущества отечества. Но какое могло быть могущество, если шел постыдный торг с Антантой, если за французскую и другую подмогу пришлось бы «расплачиваться доброй половиной России – кто же это даром-то будет помогать? Был уже опыт, Колчак же российскими окраинными губерниями расплачивался!»

Как патриот же, он стремился к скорейшему завершению кровопролития. Но какое могло быть завершение при торжестве Колчака: «Если бы белые армии победили, они так же разодрались бы между собой, как все вместе разодрались до того с красными. Генералы разодрались бы с атаманами, эсеры с монархистами, казаки с солдатами».

Как человек из народа, он хотел спокойствия для своей земли, призывал к великодушию, а не к мести. Но разве в случае своей победы белые «были бы снисходительны к побежденным – красным, да? Да ни в коем случае!»

Такова ирония бондаринской судьбы. Гарцуя на белом коне, командуя белыми войсками, он в глубине души не желал и боялся их возможной победы, «победы колчаковским способом». Ибо она была бы губительной для России, привела бы к неисчислимым жертвам, к национальному краху. Нет, никак не мог генерал согласовать свою победу с истиной, с прогрессом. А вот собственное поражение – вполне. И еще тогда, еще в разгар колчаковского мятежа, склонялся к договору с Красной Армией, с Лениным.

Потому что большевики тоже хотели мира. Потому что ради него они готовы были отправиться аж на Принцевы острова. Потому что они, если не силой оружия, то силой духа превосходили своих врагов. Ведь и Колчак, и Семенов, и братья Меркуловы – «это же все страшное, жуткое ворье и воровство! Золото крали, деньги крали, власть крали... Нет, что ни говорите, а в Красной Армии этого не было. Реквизиции были, конфискации были, экспроприации были... но все шло в государственное распределение, а не в личное!» Ведь большевики, когда находились в эмиграции, подачек у иностранных правительств не выпрашивали и в услужение к ним не нанимались. Не то что их противники, сбежавшие от революции во Францию и Америку, в Польшу и Китай. Они уже не отечеству служат, а тем, кто их содержит, кто платит.

Бондаринский анализ честен, трезв и беспристрастен. Перебирая в уме гипотетические варианты развития российской истории после Октября, генерал неизменно приходит к мысли, что единственно спасительный среди них – советский. Все остальные катастрофичны и безысходны. И потому – окончательное прозрение во Владивостоке. Остановка у предельной черты. Путь не за океан, в эмиграцию, а от океана, от самого края. Навстречу тревожной неизвестности, навстречу испытаниям, но на своей земле и со своим народом. И потому – безоговорочный, по-солдатски прямой вывод: «Всякая борьба против Советской власти является, безусловно, вредной, ведущей лишь к новым вмешательствам иностранцев...»

Свидетельство с того берега, с той стороны. И тем более убедительное, что из первых уст, что за ним – знание реальности, тяжкий груз переосмысления прожитого, разочарований в собственных же усилиях,

Штабс-капитан и приват-доцент Корнилов тоже остался на родине. Но тут не выбор, а случай. Сраженный под Читой сыпным тифом, в беспамятстве попал к красным. Так что «не сам за себя он сделал выбор, а сыпнотифозная маленькая серенькая вошь его сделала...» Бондарин же определил свою судьбу сам.