После бури. Книга вторая

И в этом различие между героями «После бури». Коренное, принципиальное. Корнилов «привык быть управляемым механизмом», Бондарин поступал самостоятельно. Корнилов уповал на везение, на фортуну, на Великого Барбоса, Бондарин старался исходить из правды фактов. Корнилов предрекал конец света, Бондарин искал путь от края, Не для себя – для самой жизни, для народа. Его логика: «Надобно всем людям сильно меняться. Если уж мы, человеки, дошли до края и дальше идти некуда. Белые дошли, красные дошли, какие угодно дошли, значит, всем и меняться. И, представьте себе, мне кажется, большевики-то к этому больше других были готовы».

Белые проиграли еще и потому, что рабски держались за догмы, за фетиши. Большевики не держались, а дерзали. Как тогда, – с возможной встречей на Принцевых островах, так и теперь – с нэпом, с пятилеткой, с привлечением «бывших» к сотрудничеству.

Интересы жизни, только они и совпадают в романе с истиной, с человечностью. Эти интересы на первом месте для председателя Крайплана Лазарева. На первом – и для нынешнего Бондарина. Оттого и предупреждает он, что военная «техника, ежели не взять ее в руки, приведет человечество к катастрофе. К ужасной! К такому сражению, которое будет последним». Оттого и настаивает, что «человечеству пора научиться строго судить виновников войн. Уголовным судом». Оттого и себя судит за собственную слепоту. За то, что, будучи командующим, упустил шанс договориться с красными. За то, что в семнадцатом году ввел на своем фронте смертную казнь. Вопреки очевидности, вопреки бессмысленности империалистической бойни. Не понял того, что давно уже было ясно солдатам в окопах. И эта вина его неискупима – страшная, неизбывная вина перед народом, а стало быть, и перед самой жизнью.

Судьба Бондарина в романе драматична. Это человек, хотя и помилованный новой властью, но тем не менее обреченный. Не в силу фатальных, а в силу конкретных обстоятельств времени.

Он мог держаться покровительством Лазарева, умевшего находить и направлять талантливых людей, дорожившего ими, считавшего, что надо осуществлять «братство между всеми, кто к этому способен». Но это Лазарев, это секретарь крайкома Озолинь, это старый большевик Вегменский, написавший комментарии к мемуарам генерала. Люди широких взглядов, воспитанники ленинской школы, они руководствовались интересами дела, интересами революции. А Сеня Суриков, а Владислав Кунафин? Те видели в генерале классового врага, и только. Те не соединять и сплачивать, а разделять и выводить на чистую воду стремились. Что им эволюция, что перемены в сознании? От лукавого это, уход от «ясной постановки вопроса».

Формально «комиссия по Бондарину» устроенная сверхбдительным Сеней Суриковым, завершилась конфузом, разгоном самозваного судилища. Бывший чекист и преемник покойного Лазарева Прохин сумел осадить ретивых разоблачителей. Но надолго ли? Ведь так или иначе, а бывшему генералу пришлось-таки сложить полномочия, расстаться с Крайпланом. Я не сказал бы, что характер Сурикова прописан в романе достаточно отчетливо, но зловещая сила, но фанатическая одержимость в нем все-таки угадывается.

Такова в повествовании эпоха после бури. Яркая, романтическая, беспримерная по смелости дерзаний, но и грозная, крутая вместе с тем. И вторая книга сплошь на контрастах: радостное и тревожное, светлое и горькое. С одной стороны, захватывающие планы, энтузиазм созидания, индустриальное преображение страны, с другой – угрозы из-за рубежа, заговоры, лихорадка внутрипартийных дискуссий. С одной стороны, раскрепощение масс, выплеск творческой энергии, «вера, великая вера в человека, в новые идеи», с другой – поднимающая голову подозрительность, переплетение борьбы против действительных врагов с охотой на ведьм.

Я не убежден в бесспорности художественного решения главы «Год 1929-й – год великого перелома» через сплошной (почти сплошной) поток документов. Как ни ряди, а это вторжение в роман чужеродного текста, захлестывание психологического, философского исследования информацией. Но отдадим автору должное: монтаж изобретательный, передающий гул потрясений, противоречивость времени.