После бури. Книга вторая

Это, во-первых, выражалось в повышенном внимании ко всему, что она говорила, стоило ей заговорить в линейке, положим, или на вечерней дачной посиделке, и все тотчас умолкали, даже если в это время шел горячий спор по вариантам «Сверхмагистраль – Южносибирская», или о плановом проценте коллективизации сельского хозяйства в предстоящее пятилетие, или о воспитании детей в школе в пионеротряде и дома. Внимание проявлялось и в том, что «Нина Всеволодовна», имя-отчество это никогда без крайней необходимости не упоминалось ни в одном разговоре. Имя-отчество это оберегалось от излишних упоминаний, от которых оно, казалось, пусть и немного, а все-таки может потерять...

Очень умелый, интеллигентный, не фамильярный, но и не чрезмерно возвышенный тон сумел установить по отношению к Нине Всеволодовне Бондарин. Не скрывая симпатии, он был к ней внимателен и учтив в той как раз мере, которая точно соответствовала и тому, что она замужем, и тому, что она замужем за совответработником, и тому, что он сам, Бондарин, не только «бывший», но и бывший генерал.

И внимание Бондарина к Нине Всеволодовне стало даже чем-то необходимым для всех вообще, никого не смущало – ни его самого, ни ее, ни Лазарева. Если бы этого внимания вдруг не стало, вот тогда бы появилась какая-то неловкость.

И, все это чувствуя тонко, Бондарин как будто и запросто, а все-таки чуть-чуть и не запросто шутил с Ниной Всеволодовной, а иногда, очень редко, даже бросал ей одну-другую фразу по-французски или по-немецки, и ей это нравилось, хотя отвечала она ему только по-русски.

Бывало, возвращается линейка из города или же едет в город – крайплановцы едут в Крайплан, женщины с корзинками на базар и в магазины, – и вдруг затеется между ними этот легкий, веселый и непринужденный разговор.

«Вот как нужно разговаривать и шутить жене совответработника с бывшим генералом!» – невольно думают тогда все женщины в линейке.

«Вот как «бывшему» нужно разговаривать с женой совответработника!» – мотают себе на ус мужчины, «бывшие», разумеется, прежде всего.

«Вот как нужно вести советский светский интеллигентный разговор!» – думают те и другие.

Но однажды Бондарин все-таки дал маху, ошибся! На даче это было, на берегу Еловки в прошлом году. Песчаный, чистый-чистый берег, буроватая ласковая журчливая вода, узкие темно-зеленые листочки на ярко-красных прутьях кустарника-шелюги, и тут же несколько скамеек и деревянный, пристроенный к пеньку столик – это уже крайплановское имущество, сюда-то и приходили плановики в выходные, устраивали не то чтобы пикник, а так, полдник какой-нибудь или ужин. Легкая закуска, чаек, спиртного конечно, ни-ни!

Тут-то, раззадорясь после каких-то анекдотов по доводу международного положения, после споров о событиях и людях теперь уже исторических 1910-х – 1920-х годов, оставшись в этих спорах благодаря удивительной своей памяти несомненным победителем, Бондарин вдруг сказал Нине Всеволодовне:

— А вы женщина бесстрастная!

И это было слишком. Все так и поняли, что слишком. И Нина Всеволодовна взглянула на мужа, замолчала на полуслове, чуть-чуть приоткрыв рот. Потом ответила так:

— Для больших страстей, Георгий Васильевич, нужен ведь, чтобы не получилось глупостей, очень большой ум... Иначе… – Она словно бы и не хотела своего собеседника обидеть, но не задеть его не могла.

— Может быть, и так... – неуверенно сказал всегда и во всем умеющий быть уверенным Бондарин. – Но не всегда, ох, не всегда существует этакая гармония!

— К сожалению, далеко не всегда! – согласилась и Нина Всеволодовна.

А еще, который уже раз, вспоминалось:

...скользкие зимние тротуары, и вот они возвращаются из театра после встречи с Толстым («Власть тьмы»), первой встречи после долгой-долгой разлуки с ним. После гражданской войны, после всех событий новейшей истории, которые были бы так чужды Толстому...

Вот когда – в 1927 году, зимой, незадолго до кончины Лазарева, – когда смеркалось, когда не было навязчивого ощущения времени и нынешнего быстротекущего и такого настырного дня, который обязательно должен чему-то принадлежать – то ли войне, то ли военному коммунизму, то ли нэпу, то ли периоду восстановления и реконструкции народного хозяйства – и состоялось причащение, настал этот час, он и сообщал невидимую благодать и нежность к миру...

При этом, однако же, Лазарев все-таки подтвердил, что он и в театре очень хорошо заметил в Толстом графа, а Достоевского, того вообще не любит. И посмеялся над Федором Михайловичем, над почитателями его: не сами по себе будем погибать, а по великому Достоевскому! И тут же заметил, что вот жена его Достоевского обожает. То есть уже тогда он признал, что жена может быть в какой-то отдельности и даже самостоятельности от него, и это было такое необыкновенное с его стороны признание и такое удивительное для Корнилова открытие!