После бури. Книга вторая

«Число животных, насекомых, пресмыкающихся, рыб, растений и всех вообще организмов на земле с каждым годом уменьшается и уменьшается, человек — главная тому причина, но сам-то человек неизменно и очень быстро увеличивается численно. Уж не хочет ли он остаться единственным живым организмом на всей земле? Тогда это гибель, это конец ему самому! Разве не ясно?»

Как хорошо было бы и нынче начать с той же темы — с возможности гибели человечества, ближе, чем эта, для Корнилова ведь темы не было!

Только бы начать, а дальше Корнилов знал, что сказать... Например: «То, о чем вы говорите, дорогой Никанор Евдокимович, это биологическая гибель, почти естественная и потому почти не страшная. Гораздо страшнее гибель неестественная!»

Никанор Евдокимович спросит: «Например?» «Да вот хотя бы двойное, тройное, вообще многократное сумасшествие людей!»

«Это как же?» — не сразу поймет Никанор Евдокимович, а Корнилов ему разъяснит:

«Очень просто! Представьте себе, что человек, страдающий манией преследования, заболевает еще и клаустрофобией. А к этой сумме двух слагаемых добавится жажда накопительства. Ну, и так далее! И пошла писать история!»

«Так не бывает! — удивится Никанор Евдокимович.— Я о таких многоэтажных сумасшествиях не слыхивал!»

Ну, а после этого уже и пойдет, и пойдет между ними настоящий разговор!

— Прогуливаетесь? — спросил Корнилов у Никанора Евдокимовича за углом своего дома.

— Приходится...— тяжело вздохнул тот, поправил на голове малахай совершенно не профессорского, а какого-то дворницкого вида.

— Привычка! — догадался Корнилов.— Многолетняя привычка к путешествиям, необходимость движения!

Никанор Евдокимович отозвался сразу, с мгновенной искренностью:

— Сон плохой... Я бы, наоборот, я с желанием посидел бы дома за письменным столом, страсть сколько работы, но сон плохой. И вообще обстоятельства. Невыносимые обстоятельства... Сон плохой... ужасно плохой сон... А все почему? Сказать? А вот засыпаю и думаю, любит меня Витюля или ненавидит?

— Витя? Виктор?

— Ну да, племянник. Не знаете?

— Конечно, знаю...

— Только засну и тут же просыпаюсь в холодном поту: а если ненавидит?! И ведь очень похоже, что ненавидит... Слово ему скажу: «Витюля!» Ласково скажу, а он повернется и уйдет в другую комнату... Дверь открою в другую, а он: «Что случилось?»— «Ничего не случилось, слава богу!» — и захлопнет дверь перед моим носом. «Ничего не случилось, так зачем человеку мешать?!» Господи! Вот и не могу места себе найти, вот только во дворе, дровишки поколоть, вокруг домов побегать...

— А к черту его нельзя послать? Витюлю? — спросил Корнилов.

— Невозможно! Два раза пробовал, но тогда уже жизни нет совершенно никакой — Витюля замолкает на неделю, на месяц. Тогда он всю семью перестает видеть окончательно, а меня прежде всего. А если и замечает, то в виде чего-то мелкого, ничтожного, глупого, презренного, уж и не знаю какого... И взгляд на тебя, полный презрения и полный страдания, вот, дескать, какая выпала мне тяжкая судьба — жить рядом со старым дураком, с безмозглой скотиной!

— Ну, зачем так-то? — содрогнувшись, спросил Корнилов.— Вам кажется это! Для этого нет причин! Ведь вы же относитесь к Витюле хорошо!

— В том-то все и дело, что причин нет... Были бы причины, разве я бы метался вот так, как нынче мечусь? Нет, я бы тогда знал, что причины есть, я бы себя причиной и утешал. В том-то и дело, что мальчик действительно хороший — умница, красивый, здоровенький, сверстницы и сверстники его обожают. Но тем более непонятно, почему же он дома-то такой? Чем это мы заслужили, чем это я заслужил?

— Может быть, слишком уж много назиданий с вашей стороны?

— Нет, нет, минимум замечаний и требований, без которых уже обойтись нельзя: чтобы не позже двенадцати ночи домой возвращался, чтобы, уходя из дома, сказал «до свидания». А если намерен запоздать, чтобы предупредил, что сегодня, мол, запоздаю. Чтобы сказал «Спокойной ночи!» и «Доброе утро!». Но все это для него совершенно немыслимое дело! Чтобы он порошки пил, когда простужается, а не ходил бы нарочно босиком по холодному полу, чтобы иногда обедал вместе с нами, а не отдельно, стоя в кухне на одной ноге, прямо из кастрюлек, сперва второе, потом первое, потом сладкое, или же в столовке какой-нибудь... Но все это кажется ему диким. «Ишь, чего захотел, старый болван! Ходячий предрассудок!» Да я уже обо всем и рассказать-то не смею... Вот я плоховато слышу, а Витюля говорит со мной шепотом, а когда попрошу повторить, поворачивается и уходит!

— И вы никак не можете это объяснить?