После долгих дней

При этих словах Александра охватила тягостная тревога. Он многое не понимал. Почему Ориоль не говорил о Жаке? Куда исчезли Ширази и Гуль? Что будет с раскопками, а главное, с зиккуратом? Сильная боль захватывала его, как туман, медленно поглощающий улицы осеннего города, Александр увидел длинный коридор, похожий на запасник музея, только бесконечный. Он все шел и шел, а коридор не заканчивался. Где-то впереди лязгали железные засовы дверей, были слышны голоса, крики, но он никого не видел, постепенно коридор погрузился во мрак, стало темно и холодно. И тут Александр полетел: сначала стремительно быстро, а затем медленно, плавно. Он видел свои руки, ноги, видел фрагменты одежды пролетающих мимо людей, распахнутые окна, раны, кровь, бинты, лица. Множество лиц, которые из десятков слились в одно, это было лицо врача, он смотрел внимательно и спокойно. Ориоль исчез. В палате было по-прежнему душно. Александр почувствовал горькую печаль, и ему казалось, что эту печаль уже ничто не сможет изгнать изнутри, она поселилась в нем надолго, возможно, навсегда. Она прокралась в него здесь, в этой палате, а может, еще там, в музее, он точно не знал, но понимал, что все было кончено раз и навсегда. Он вдруг отчетливо все понял, все увидел трезво, как бы со стороны: экспедиция провалилась, Жак, возможно, сильно пострадал, Ширази исчез, будто его и не было. Кроме трех рубинов, изумруда и нескольких крупиц золота, у него ничего не осталось от зиккурата. И нечем было ответить на обвинения оппонентов. Все было кончено. Образ Джона Аллегро, как никогда раньше, навязчиво преследовал Александра в мыслях и во сне, он был рядом со своими медными свитками, смотрел из каждого темного угла и посмеивался. Эта больница, ранение, гибель доказательств – все это было закономерным итогом его гордыни, слепой веры в миф, в сказку, в детскую мечту. Он забыл об осторожности, об ответственности за людей, он понял, что чудес не бывает, а бывает реальность, которая подкарауливает каждого, чтобы побольнее ужалить в самый сладостный или самый горький момент.

Медленно, мучительно тянулись дни. Александр лежал, не вставая, и чувствовал, как за пределами больницы мир трансформировался, трещал по швам, преображался. Памятники древнейшей истории, надгробья, клинописные дощечки, детские игрушки, женские гребешки – свидетельства первых дней человечества превращались в белую хрустящую пыль, по которой шагали ботинки солдат армии НАТО. Падали старые храмы, рушились откопанные два столетия назад зиккураты, осыпались глиняные стены Ура, Ниппура, Шураппака. На тысячи осколков разрывались статуи орла с львиной головой Имдугуд или птицы Зу, человеко-быка с орлиными крыльями Лама, Сирруша, соединившего в себе змею, льва и дракона. Вдребезги, как драгоценный сосуд, разбивалась сама история, изничтожалась, испепелялась. Пройдет несколько десятилетий, и вновь родившиеся люди будут верить в новую историю, которую придумают для них теперешние реформаторы. Падут пирамиды, древние храмы и пещерные города, все, что было явлено на свет в XIX–XX веках, снова погрузится в земные недра. Все это не нужно теперь, неудобно, все это мешает строить новый мир. Для кого-то это стоит денег и разлетается по частным коллекциям, а людям, превратившимся в запуганное стадо, это не важно. Зачем знать о своих корнях, когда нет крыши над головой и лишь одна мысль не дает покоя – как не умереть от голода и жажды? Он слышал, как в коридор приносили новых раненых, вдалеке, где-то в холле, было включено радио, и Александр услышал, что в Багдад вошли американские войска, что они ищут Саддама, пытаются его уничтожить, но каждый день он появлялся то в одной точке города, то в другой, опровергая известия о своей гибели, и призывал багдадцев к сопротивлению.

27

Никому не остановить пожирающего все потока,

Когда небо гремит и дрожит земля,

Когда матерей и детей окутывают страшные покровы тьмы,

Когда зеленый тростник склоняет под ударами

Свои пышные стебли

И гибнет готовый к жатве урожай.

Из древней шумерской поэзии