После дождичка в четверг

Джек вырвал из манускрипта страницу и, подержав ее над умирающим огнем, вдруг испугался, что пергамент окажется несгораемым: какое-то мгновение языки пламени скользили по его поверхности, касаясь, но не обжигая. Прошла секунда, прежде чем края листа вспыхнули. Джек бросил пергамент, и от облегчения ему даже стало теплее.

Манускрипт был большой и горел медленно; жечь его можно было несколько дней. Бросив в огонь еще пару страниц, Джек наблюдал, как пламя благодаря пигменту меняет цвет, становясь зеленым, синим или золотым. Оно потрескивало, пожирая химикалии, и озаряло пустыню новыми оттенками.

Человек танцевал в пустыне. Нечто вроде джиги. Он смотрел прямо на Джека и танцевал для него. Вскоре в голове у Джека начала звучать музыка — русская народная песня, что-то про дождь.

Он поднял глаза и увидел, что стеклянный купол над его головой окрасился в рыжевато-коричневый цвет старой советской кинопленки. Пигменты покинули манускрипт, и цвета теперь играли по всей пустыне — какой-то фокус превратил их в человека, который молча танцевал на песке.

Манускрипт горел, разбрасывая искры, и стекло меняло цвет. Теперь это были цвета Бет. Цвета домашнего видео, пляжей и барбекю, то смуглой, то бледной кожи, темных волос. Джек всматривался в пустыню в поисках Бет, но ничего не видел — только ее контур на стекле, озаренный отблесками огня. Она купалась в Кемп-Коув, девочка и женщина, красная, синяя, зеленая, желтая и черная. Мерцая, она опускалась на колени и дула в пустую винную бутылку — пустыня отзывалась тоскливым воем.

Джек понял, что это значит. Он потянулся к ней и коснулся света; его тень заслонила Бет и загородила ему обзор. На горизонте вспышка молнии обрисовала силуэт маленькой каменной церкви с дырявой крышей и одиноким надгробием во дворе. Кончики его пальцев стукнули по стеклу, и Джек понял, что это значит. Но теперь было уже слишком поздно. Он сел на пол и принялся любоваться молниями; в пустыне рушились корабли, дюны набегали на утесы, и песчаные брызги взлетали в воздух.

Фарос был первым в мире маяком, построенным для того, чтобы приводить корабли в Александрию. Он стоял на острове — трехэтажная башня, увенчанная восьмиугольной площадкой, где в изогнутом зеркале отражался огонь; его свет сиял по всей гавани. В этом зеркале был виден Константинополь; оно отражало столько солнечных лучей, что хватило бы поджечь проходящий мимо корабль.

Семьдесят два ученых были заперты по приказу Птолемея II на острове, пока не закончили перевод Ветхого Завета на греческий. Эта книга предназначалась для его роскошной библиотеки, расположенной на противоположном берегу бухты. Царь приказал архитектору высечь на маяке его имя, но тот ослушался и вырезал собственное, а затем замазал его глиной и сделал надпись: «Птолемей». К тому времени как глина осыпалась, обнажив первоначальную надпись: «Сострат, сын Дексифана, милостивым богам — от имени всех моряков», царь успел умереть.

Птолемей умер, но архитектор жил. Он сидел на маяке и наблюдал, как лучи скользят через бухту. Глина осыпалась, обнажив его имя, и милостивые боги наградили Сострата вечной жизнью, воскресив мастера в своем облике. Он наблюдал за сменой приливов и отливов, видел, как уносит в море речной ил, а из туч вместо дождя сыплется песок. И ничего страшнее не было песчаных бурь в пустыне, которые поднимались над городом подобно гигантским волнам.

Когда на противоположном берегу бухты горела библиотека, он видел, как по ветру носятся слова и буквы. Он озирал темнеющий мир. Семьдесят два ученых, выйдя из своих келий, вспоминали Тору, которая впервые была написана черными буквами по белому пламени. Теперь история повторялась: книги горели и пеплом вздымались в александрийский воздух. В этой великой перестановке был изменен весь мир; семьдесят два ученых кивали, как будто те вещи, которые достались им даром, теперь получили свое подтверждение.

Джек опустил глаза и увидел, что его руки покрыты словами; он разорвал на себе одежду — все тело было усеяно письменами. Он схватил горсть песка и принялся тереть кожу. Но и по его жилам тоже бежали буквы. Он отбрасывал их прочь, и они свисали со стен как вымпелы. Кости горели, испещренные черными строчками, которые он не мог прочесть. Точки, петли, завитки. Скорчившись на полу у стены, Джек наблюдал, как рушатся империи, будто Бог или ангел.

Спустя пятнадцать веков землетрясение покачнуло маяк и обрушило на дно гавани. Зеркало потускнело и покрылось солью, водоросли оплели кости, имя было начисто стерто песком и приливами. Долгое время он видел лишь рыб. Потом к руинам приплыли аквалангисты, узнали маяк и принялись торжествующе булькать. Александрийскую библиотеку в конце концов восстановили, но он этого не знал; впрочем, ее ожидала печальная участь затонуть, потому что архитектор не учел веса книг.