После грозы

Зарывшись лицом в серый плащ Карла, я пла́чу. Это длится вечность. Я жду, что он что-нибудь скажет, попытается меня утешить, но он ничего такого не делает. Просто ждет, пока приступ пройдет, и сильнее сжимает объятия, когда я начинаю трястись от горя, которое меня душит. На мокром от слез лице холод ощущается особенно остро, и я укрываюсь от ветра за плечом Карла. Прижимаясь к нему, я словно попадаю в другую вселенную. Надо бы его поблагодарить, но я молчу, потому что голос у меня пропал, а еще потому, что я думаю о скрипучих качелях. Они напоминают мне о том, что и я тоже ужасно одинока.

Когда Карл отнимает руки, мы еще какое-то время стоим коленями на траве, друг напротив друга. Он встает первым. Все, хватит плакать… Наверное, сейчас Карл попытается отвести меня обратно. Но нет, он присаживается на деревянную скамью и похлопывает по ней, приглашая составить ему компанию. Можно подумать, что он предлагает мне отсрочку. Я тоже поднимаюсь и молча сажусь рядом.

Довольно долго Карл просто сидит и даже не предпринимает попытки заговорить. Его присутствие меня успокаивает, может быть, потому, что он ни о чем не просит. Взгляд мой блуждает вдали, скользит по кронам деревьев, зданиям и прохожим на тротуарах – осязаемому свидетельству того, что Земля не перестала вращаться, несмотря на то что Александера Эванса больше нет. Это странно – думать о том, что время продолжает свой бег, когда внутри тебя самого все словно замерло. Если бы только Алекс был жив, если бы только он услышал меня из своей комы… Остался бы он со мной? Поборолся бы еще?

– Как думаешь, Алекс нас слышит?

Я озвучиваю вопрос, хотя задаю его самой себе, а не Карлу. Я все еще смотрю на небо в надежде, что Господь – а еще лучше сам Алекс – пошлет мне знак. Слышал ли он мои молитвы, когда лежал на больничной кровати? Знает ли, что я чувствую прямо сейчас? Что пустота, тревога, страх терзают мне душу? И если бы мне было известно, чего он хотел, помогло бы мне это решить, что делать теперь со своей жизнью?

Мы с Карлом молчим, и это нормально. Слишком уж сложный я задала вопрос. Кто знает, что Алекс, будучи в коме, мог слышать или ощущать? Я поворачиваюсь к Карлу и замираю при виде его слез. Он быстро отворачивается, вытирает глаза. Я чувствую себя совершенно беспомощной перед скорбью, которую он старается скрыть, но, хочу я того или нет, все равно это вижу. В таких случаях никогда не знаешь, что сказать, и мне известно по собственному опыту, что словами горю не поможешь. Я кладу руку Карлу на спину, тихонько поглаживаю ткань плаща. Это все, на что меня хватает. Хотя я прекрасно понимаю, что легче ему от этого не станет.

– Надеюсь, что нет! – неожиданно восклицает Карл охрипшим от слез голосом.

Он горбится, прячет лицо в ладонях. И плачет еще сильнее. Скорее всего, его гложет чувство вины. И это понятно, ведь они с братом так и не успели помириться. Проблема в том, что смерть всегда напоминает нам о том, что мы не успели сделать. Это ужасно – опоздать на какие-то жалкие пару месяцев! На Рождество Карл с Алексом могли бы встретиться и Бренда смогла бы в последний раз обнять сына. Зачем было откладывать поездку на два месяца?

Когда люди умирают, наверное, ничего не остается, кроме… сожалений.

– Он не дал мне шанса… объяснить! Я собирался… собирался сказать… а потом…

Голос Карла дрожит, как и все его тело. Он шмыгает носом, пытается успокоиться, но все зря – на него накатывает новая волна отчаяния. Заливаясь слезами, Карл качает головой, твердит о том, как ему хотелось поговорить с братом, объясниться… И вдруг поднимает на меня красные от слез глаза:

– Прости…

– Карл, не кори себя, – мягко говорю я. – Ты не мог знать, что так выйдет, о’кей?

Я энергичнее поглаживаю его по спине, словно это может утешить. И повторяю: никто не мог знать, что Алекса так внезапно не станет. Если бы мне об этом было известно, я бы не отошла от его кровати ни на шаг. Понимал ли он тогда, что я рядом? Что не бросила его? Кто знает… Остается только надеяться и изобретать ответы, от которых становится легче на душе, потому что, в сущности, нам ничего об этом неизвестно. Вообще ничего.

Карл все качает головой, повторяет, что ему очень жаль, потом вдруг заявляет, что ему вообще не следовало приезжать в Монреаль, не следовало входить к Алексу в палату, потому что тот, конечно же, не хотел ни видеть его, ни разговаривать с ним… Слова перемежаются всхлипами, все более громкими, и в конце концов Карл роняет голову на руки с таким видом, что у меня сердце разрывается от жалости. И я наконец понимаю, что он хочет сказать: ему кажется, что Алекс умер из-за того, что услышал его голос.