После Карлоса Кастанеды. Дальнейшие исследования

Естественные науки и «серьезная» философия невольно основываются на данных аксиомах. Потрясение умов, вызванное всего лишь теорией относительности Эйнштейна, как раз иллюстрирует, насколько закостенел взгляд ученого и философа за историческое время. Малейший сдвиг в системе координат описания мира – уже революция, уже паника в рядах ортодоксов, не желающих расставаться с привычными взглядами.

Знание дона Хуана разрушает все первичные аксиомы, из-за чего не может быть принято даже к рассмотрению современной академической наукой. Сложившаяся на сегодняшний день наука действительно ведет себя как миф, сама не замечая того. Существуют некие фундаментальные области, не подлежащие ревизии, – некие святыни, как в мифе или мифологической религии. Представьте себе, какова была бы реакция древнего грека, с восхищением слушавшего патетические песнопения Гомера, на вопрос: «А существовал ли на самом деле быстроногий Ахилл?» Кощунство такого размаха вполне могло бы стоить жизни излишне любопытствующему. То же с наукой. Думается, если бы инквизиция своевременно не занялась «воспитанием» Галилея, его собратья-ученые с удовольствием придушили бы вольнодумца где-нибудь на пустыре.

Декарт и Ньютон создали последовательный и впечатляющий миф исходя из тех же трех аксиом. Когда явился Эйнштейн, эпоха костров и всесилия церкви уже закончилась, однако и его довольно долго считали кем-то вроде «юродивого» от науки. Пространство и время неразделимы, они совместно искривляются, хи-хи! Подобное улюлюканье неминуемо взяло бы верх, но ядерное оружие – аргумент весомый. Хиросиму не спишешь на погрешность в вычислениях. Пришлось перекраивать научную мифологию под эйнштейнианские мерки.

Нечто подобное происходит сегодня. Тональ лихорадочно ищет такое описание мира, куда можно было бы ввести, например, экстрасенсорную перцепцию, ни в коем случае не погрешив против трех святынь, перечисленных выше.

Со времени возникновения философии оккультизм, как бы ни стремился он вырваться из привычных умственных рамок, остается внутри постепенно развивающейся парадигмы. С одной стороны, оккультный опыт желает вписываться в общую картину мира, с другой – не имеет для этого средств выражения, и это неминуемо выталкивает его из пространства науки, а затем из пространства религии (по причинам, о которых я говорил ранее). Знание есть всегда выражение, и это особенно касается науки. Даже в случаях прямых контактов, таких как понимание, всегда имеется выражение, если речь идет о знании. Постоянная возможность выражения – предпосылка знания. В некоторых случаях речь идет о проблемах, связанных с выражением, иногда – о необходимости появления новых терминов или даже терминологических систем. Мистик же «стоит» на предпосылке невыразимости – принципиальной, а не относительной: ведь относительная невыразимость может иметь место и в научном познании.

Дон Хуан Матус, с этой точки зрения, – «странный» мистик. И здесь его знание гораздо ближе к науке, чем к ортодоксальному оккультизму. Его гносеологическая позиция синтетична – существует известное, неизвестное и непознаваемое. Наличие непознаваемого совсем не превращает его дисциплину в традиционное мистическое закатывание глаз и трепетное «о-о!..», за которыми ничего не стоит. Просто он понимает воспринимающий аппарат как устройство, имеющее пределы. Реальность пределов не знает. Области Реальности могут быть организованы так сложно, что наше восприятие не способно превратить его в картинку, доступную интерпретации. В данном случае невыразимость знания ничуть не указывает на то, что именно здесь находится вожделенный Абсолют или высшая тайна миров и человека.

Непознаваемое – это чужое, чужое настолько, что восприятие человека находит здесь полное отсутствие идентифицируемых образов. Когда перцептивный центр попадает в эти области, впечатлительный мистик полагает, будто прибыл в самую сердцевину мироздания. Если он вдобавок религиозен, то считает, что соприкоснулся с Божеством. Подобные области нельзя назвать небытием, ибо там со всех сторон ощущается некое «присутствие»; но их и бытием назвать нельзя, поскольку нет ни одного объекта, поддающегося идентификации. Псевдо-Дионисий называл это существующее не-существование «светящейся темнотой», на Востоке парадокс обретает форму объяснения невыразимости признанием «пустоты», «ничто» или шуньяты (беременной пустоты).

Как видим, мышление развивалось благодаря трем институциям, уже в ранний период своего существования пожелавшим откреститься друг от друга – в большей или меньшей степени, принципиально или уклончиво: религии, оккультизму и науке. Все эти области духовной активности подразумевали наличие у человека любопытной ментальной способности – рефлексии. Только рефлексирующее существо может разговаривать о фиктивных принципах, о категориях, которые невозможно найти в эмпирическом опыте, о предмете вышеупомянутых дисциплин.