После казни

— Друзья мои! Это была разминка. Сейчас вы будете прыгать, как молодые лягушата. Капо!

Я даже не знаю, с чем сравнить то, что происходило. Разве что с адом. Нарывы на моих пальцах полопались, из-под ногтей сочился гной. Перед глазами плыли черные круги. Словно лишившись разума, я прыгал вместе с другими заключенными, а вошедшие в азарт капо подгоняли нас ударами дубинок. На площадке в предсмертных судорогах корчилось несколько узников…

После третьего упражнения — «кросса» — снова несколько несчастных осталось на мостовой. И их добили за «симуляцию». Из тридцати человек «благополучно» финишировали семнадцать. Пока мертвых переносили в тотенблок, я стоял в поредевшей шеренге и медленно приходил в себя. Грудь разрывалась от бешеных ударов сердца. Не хватало воздуха. Страшно хотелось пить. До сих пор не могу понять, как выдержал я эту «физкультуру».

Она не была простым самодурством штандартенфюрера. Он ставил перед собой совершенно конкретную цель: ошеломить заключенных, добиться распада их человеческой личности, морально разложить, превратить в животных, которые, потеряв всякое достоинство, честь и разум, только и думали б о том, чтобы выжить. Выжить любой ценой.

Я видел таких, которые окончательно опустились и ничем не брезговали, лишь бы выжить. Они представляли собой картину окончательного падения, физической, умственной и моральной деградации. Их почему-то называли «мусульманами». Они жевали все, что можно было жевать. А чтобы раздобыть какую бы то ни было пищу, шли на любой, даже самый безрассудный поступок. «Мусульманин» вслепую бросался к телеге с брюквой, которую охраняли автоматчики. Если ему удавалось схватить брюкву, он даже не пытался убежать, а падал на землю и жадно грыз свою добычу, забыв обо всем на свете. Его тут же расстреливали, но это не останавливало остальных «мусульман». Как сумасшедшие, лезли они на автоматчиков, видя перед собой только брюкву, которую можно съесть. В состояние «мусульманства» большей частью впадали новички. Бывалые узники, свыкшиеся со всеми невзгодами лагерной жизни, держались стойко. После всего пережитого в гитлеровских тюрьмах и лагерях я успел убедиться, что обстоятельства обстоятельствами, а многое зависит и от самого тебя, от твоей способности сопротивляться обстоятельствам.

Как ни старались гитлеровские изуверы, им не удалось идейно разоружить и морально разложить всех узников, довести их до животного состояния. Даже погибая от полного истощения, постоянных побоев и издевательств, большинство оставались настоящими людьми, не спасали свою жизнь ценой подлости, не шли на компромисс с собственной совестью. К ним, физически раздавленным, но не сломленным, я относился с большим уважением. Но с особым уважением я относился к людям, способным на героические поступки, готовым пойти на смерть во имя высокой цели. Я склонялся перед ними, считая, что такие люди нужны человечеству как солнце. Самого себя я не причислял к ним, с грустью сознавая, что мне не хватает драгоценных качеств бойца.

Но я научился терпеть голод, мучения, сносить побои, издевательства и почти никогда не впадал в отчаяние. Искра надежды и веры в жизнь не угасала в моем сердце при самых неблагоприятных обстоятельствах. Возможно, это и помогло мне выжить.

Глава 2

Натешившись вволю, фон Боденшатц и его блюдолизы отправились обедать, а усталые и охрипшие капо были не против и передохнуть. Они перестали размахивать дубинками и спокойно повели нас, еле живых, в блок.

Через весь приспособленный под блок пакгауз тянулся узкий длинный коридор. Остальное помещение было разделено на секции-камеры. В каждой из них содержалось по нескольку десятков узников. Здесь хозяйничали старосты и их помощники. Старосту назначал блокфюрер из числа уголовников, а те уже сами выбирали помощников. Это была привилегированная прослойка. Их материально поощряли, за что подонки из шкуры вон лезли, стараясь угодить начальству. Через раскрытую дверь одной из камер я увидел выстроенных узников с поднятыми руками. Они отбывали наказание, наложенное старостой. Я видел бескровные лица полумертвецов. Староста с физиономией гангстера бил тех, у кого дрожали или опускались бессильно руки.