После любви

Два свободных места есть только у нее.

Я подхожу к стойке, устраиваюсь на высоком стуле, напротив бармена – седого (или, вернее, абсолютно беловолосого) мужчины лет пятидесяти в ярко-синей вельветовой рубашке с короткими рукавами. Белый и синий – любимые цвета Эс-Суэйры, в случае с барменом они разделены светло-коричневым пляжем лица, такое определение вполне уместно: загар, покрывающий щеки, лоб и подбородок бармена – светло-коричневый, ровный, вечный. Морщин не слишком много, но они необыкновенно резки и выпуклы, за ними может стоять все что угодно: походя преданная дружба, походя брошенные женщины, карточные долги, бурная молодость охотника за головами. В глубоком вырезе рубашки виднеется диковинный крест, собранный из продолговатых темных плодов какого-то растения; тяжелый серебряный браслет на правом запястье и тяжелую серебряную серьгу в правом ухе можно считать удачным к нему дополнением.

Бармен похож на актера Шона Коннери.

Сходство так велико, что на мгновение мне кажется – это и есть Шон Коннери. Собственной персоной. Нисколько не постаревший со времен своего позднего Бонда Шон, зачем-то бросивший и Голливуд, и Эдинбург и устроившийся работать в вонючей парижской забегаловке… т-сс… ша! никакая это не забегаловка. Это… Это…

Это – «Cannoe Rose».

Место, в которое я так стремилась попасть, куда бы добралась рано или поздно – просто потому, что в Этом городе ты всегда оказываешься там, где должен оказаться. Случайных адресов в Этом городе не бывает.

– Я – не он, – неожиданно говорит бармен, обнажая в улыбке белые (на тон светлее волос) и странно молодые зубы.

– Простите?

– Я – не он. Не тот актер. Вы ведь как раз об этом думали, правда?

– Правда, – теперь уже я улыбаюсь бармену ответной улыбкой. – Именно об этом я и думала.

– Меня вечно с ним путают. И вечно приходят на меня поглазеть. Знаете, как это бывает – один идиот увидел и сказал другому, другой сказал третьему, вот и получается круговорот дерьма в природе. А в самой середине – я.

– Мне никто об этом не говорил.

– Да ну? – бармен искренне удивлен.

– Никто. Кофе, пожалуйста.

– И чего-нибудь покрепче?

– Хорошая идея. Джин у вас есть?

– Найдется.

– Можно закурить?

Праздный вопрос, в «Cannoe Rose» курят все кому не лень – даже субтильные секретарши дымят в четыре трубы; праздный вопрос – но он способен привлечь внимание бармена, молча пододвинувшего мне пепельницу. Я вынимаю сигареты и красную картонку (она будет жить вечно!), отрываю вторую по счету спичку и подкуриваю.

В совершеннейшем молчании.

Вчера, когда я был молод,
Вкус жизни был сладок, как дождь на моем языке,
И я дразнил ее, считая дурацкой игрой, -
Подобно вечернему бризу, дразнящему пламя свечи,
Я перепробовал тысячу грез,
Я запланировал уйму прекрасных вещей,
Но все, что я построил, – стоит на зыбком песке,
Просачиваясь во вчера, когда я был молод…

Не самый лучший подстрочник, да что там – просто отвратительный, он рождается в моей голове внезапно и не поспевает за музыкальным автоматом; крохи ускользающего смысла – вот и все, что мне остается.

Песня красива, грустна и банальна, она трогает меня по-; настоящему. Как тронула бы любая другая песня со сходным мотивом и сходными словами. Только банальности способны вызвать искреннее движение души.

Время зашло за мной для оплаты вчера -

Когда я был молод.

– Вы как будто расстроились? – участливо спрашивает бармен, не сводя глаз с картонки в моей руке.

– Нет, ничего. Просто песня…

– Вы можете выбрать другую, повеселее. Всего лишь один евро – и кто-нибудь типа Саш'a Дистель быстро приведет вас в хорошее расположение духа.

– У вас есть Саш'a Дистель? По-моему, его уже давно никто не слушает.

– У нас есть все. У нас есть песни, которых еще никто никогда не ставил. Все предпочитают слушать одно и то же. Каждый день. О том, как они были молоды вчера. И о том, как невыносимо проснуться завтра, в одинокой постели, из которой только что выскользнула любовь.

– Это волнует всех, ничего не поделаешь.

– Точно. – Морщины на лице бармена становятся еще глубже и выразительнее. – И бороться с этим невозможно. Вот ваш кофе и ваш джин.

Джин выглядит чертовски холодным, даже стакан запотел. Кофе, напротив, – обжигающий, кто из присутствующих заплатил один евро, чтобы послушать о несбывшихся мечтах и жизни, просочившейся сквозь пальцы, как песок?..

– Вы ведь не бывали здесь прежде…

– Никогда не бывала.

– Но у вас спички из нашего бара. Такие же, как во-он те…

Не-Шон указывает взглядом на большую стеклянную емкость, стоящую на столешнице справа от него. Просто удивительно, что я не заметила ее до сих пор. А между тем она доверху наполнена красными спичечными картонками, полностью идентичными моей.