После меня

Эдвард кивает и что-то записывает. Про меня уже, наверное, очень много чего поназаписывали. Сначала все время что-то записывала Паула, а теперь вот и Эдвард… Но это вовсе не означает, что теперь они знают и понимают меня уже лучше. Это означает, что они всего лишь думают, что знают и понимают меня уже лучше.

– Но ты не думала так до того, как умерла твоя мама, правда?

– Нет, не думала. Но это все равно как люди не бросают курить до тех пор, пока им не скажут, что у них рак легких. Это как сигнал тревоги, верно?

– То есть ты считаешь смерть мамы своего рода сигналом тревоги, да? Но ведь она умерла не в результате несчастного случая, не так ли? Она умерла от рака кишечника. Она этого предотвратить не могла.

– Еще как могла. Она могла стараться не есть мяса. Я больше не ем красного мяса, потому что если есть его слишком много, то это закончится раком кишечника.

– Ну, это точно еще не известно. Пока что есть только исследования, результаты которых связывают красное мясо с повышенным риском.

– Именно так. Об этом-то и идет речь – о риске. Я просто снижаю свой риск. Врачи только об этом все время и долдонят, не так ли? Не кури. Не употребляй алкоголя. Не ешь жирную пищу. Больше занимайся физическими упражнениями. Сгоняй вес. Все это снизит вероятность того, что ты умрешь. Вот только когда они говорят это, они считаются здравомыслящими, а когда я говорю то же самое о других вещах, меня считают ненормальной.

Произнеся эти слова, я скрещиваю руки на груди. Эдвард ничего не говорит. Я думаю, что, возможно, убедила его в том, что права.

Анджела

Воскресенье, 28 августа 2016 года

Только когда она почти не прикасается к обеду, я обо всем догадываюсь. Она кое-как справляется с йоркширским пудингом, но когда я ставлю перед ней говядину, выражение ее лица становится таким, как будто ее вот-вот вырвет. А еще она бледная, со слегка осунувшимся лицом. Ее лицо раньше никогда не казалось мне осунувшимся. Еще на прошлой неделе я подумала, что она выглядит неважно и не ест столько, сколько обычно, но сейчас она уже вообще почти ничего не ест. Она режет мясо на кусочки и гоняет их туда-сюда по тарелке, но не съедает ни одного. Я вижу, как Ли встречается с ней взглядом и поднимает бровь. Она еле заметно качает головой.

Я решаю, что с моей стороны будет очень даже гуманно помочь ей выкарабкаться из данной неловкой ситуации.

– Ой, Джесс, почему ты мне ничего не сказала?

Я кладу свои нож и вилку на стол и, быстро обойдя вокруг стола, убираю стоящую перед ней тарелку и уношу ее. Вернувшись, я смотрю на Джесс и на Ли, и у меня начинают литься слезы.

– Я очень-очень рада за вас обоих, – говорю я, а затем, наклонившись, обнимаю Джесс и тут же звонко целую Ли в щеку. – Вы, должно быть, на седьмом небе.

Они снова переглядываются. Джесс пожимает плечами, а Ли поворачивается ко мне.

– Спасибо, – говорит он. – Именно так. Джесс хотела три месяца никому ничего не говорить, но ты, я вижу, и сама обо всем догадалась.

– Я чувствовала себя абсолютно так же, когда забеременела, – говорю я, обращаясь к Джесс. – От одного взгляда на приготовленную пищу у меня возникало ощущение, что меня сейчас вырвет. Это было ужасно. И такое у меня было не только по утрам, а, можно сказать, круглые сутки.

– Я знаю. Со мной то же самое. А с прошлой недели стало совсем тяжко. Я почти не могу есть.

– Может, подать тебе что-нибудь другое? Суп и булочку? Или просто сухие крекеры? Мне помнится, я ела много крекеров, когда была беременной.