После огня

Потом было много всего. Поражение в войне, нищета, голод. Начало какой-то новой жизни, бесконечные идеи. Потом умерла мать. И они продали ее старый домик и открыли антикварную лавку, первым товаром которой был мебельный гарнитур и несколько картин из дома фрау Лемман — очень старых, доставшихся от ее бабушки, о которой говорили, что она была из богатых. Жизнь налаживалась. Фриц рос. Встретил Грету, которая хоть и была старше его на два года, но показалась им с Хильдой славной девушкой. Потом родился Гербер, и лучше быть, конечно, уже ничего не могло.

А теперь ничего нет. Ни лучше, ни хуже. Совсем ничего.

Он живет в чужом доме, в чужом городе. С молодой женщиной, которую беззаветно любит, и которая оставит его рано или поздно, потому что она тоже имеет право на жизнь.

Что он сделал?

В сущности, то же, что когда-то сделала для него Хильда. Сказал, что она может жить.

Потому что больше некому было сказать. Потому что у нее тоже нет никого.

Рихард бросил на стол конверт с уведомлением из комендатуры. Совсем как Грета только что, уронил голову на сложенную на столе руку. И долго-долго смотрел на этот конверт. Потом поднялся, достал из внутреннего кармана пиджака еще одну бумагу, совсем потрепанную, старую. И устроил ее рядом. Два письма, определявших их жизнь. И думать об этом страшно. Лучше не думать. Он чуть дрожащими пальцами развернул лист и впился глазами в подпись — текст этого проклятого письма он помнил наизусть. Friedrich, 5. Juni 1941.

16

В середине апреля приказ о демобилизации ушел в канцелярию. Пережить Пасху, передачу дел преемнику. И Ноэль Уилсон сможет считать себя свободным. Все. Он вернется домой, во Францию. Стащит с себя проклятую форму. И, может быть, попробует выдохнуть.

Риво довольно посмеивался, полагая, что новость о демобилизации не может не обрадовать его переводчика. Но переводчик, вежливо поблагодарив, с головой погрузился в завершение своих дел, не выражая никакой радости. Для того и явился в комендатуру в субботу, хотя надобности в том большой не было. Ему просто следовало решить, как жить дальше, когда он переоденется в штатское.

Иногда Ноэлю казалось, что теперь он вроде рыбы, выброшенной на сушу. Хватает ртом воздух, но задыхается — воздух совсем не тот, что ему нужен. Одно знал точно — он не хочет возвращаться домой один. Без Греты любой воздух будет не тот. И от любого он станет задыхаться. Хоть в Париже, хоть в Лондоне, хоть в Каире. Он долго-долго смотрел на свое отражение на стекле и понимал, что в этот самый момент уже уверен — с него довольно. Он любит ее. Он ее любит. И больше ничего. Нужно ли больше? Довольно ли этого, чтобы найти выход? Но уж точно довольно для того, чтобы попытаться.

Вечером он заехал к Юберу.

Тот был на редкость трезв и спокоен. Даже выглядел иначе, чем всегда.

— А, это ты… — с порога сказал Юбер, отступив на шаг и пропуская его в комнату, которую он занимал в чужом доме, почти таком же, как тот, где жил Ноэль. С той лишь разницей, что этот дом пустовал — когда-то давно, еще в сороковом, семью отсюда депортировали в Гюрс.

— Нужно поговорить, — сообщил Ноэль, стаскивая шинель. Теперь уже в ней становилось жарко. Это был первый теплый день за долгое время. Даже воздух нагрелся и сохранял тепло до вечера.

Юбер кивнул.

— Пить будешь?

— Нет, не сегодня.

— Как хочешь.

Они прошли на кухню. Юбер рухнул на стул и, опершись на стол, уронил голову на руки, будто вот-вот заснет. Ноэль снова замер у окна и снова вглядывался в свое отражение на стекле.

— Маргарита не прошла денацификацию, — наконец, сказал он.

— Я знаю, — ответил Юбер равнодушно. — Она и не могла. Судьи и учителя денацификации не подлежат. Ты забыл, кто она?

Забыл ли он? Как можно забыть после того, как стало известно, чьей она оказалась вдовой? Она сама говорила ему об этом.

— Нет, я помню прекрасно. А еще я хочу на ней жениться.

Юбер усмехнулся. Помолчал некоторое время, думая о чем-то своем, а потом сказал:

— И это тоже невозможно.

— Это не навсегда. Я ухожу со службы. К гражданским нет такой строгости. Но она не прошла денацификацию.

— И не пройдет, говорю я тебе.

Странно, но голос Юбера звучал вяло. Без злости. И так устало, будто его самого что-то измотало. Ноэль отошел от окна и подошел к столу. Сунул руки в карманы брюк и тихо произнес:

— Если ты не понял… Я прошу тебя помочь ей.

Юбер поднял голову, на губах мелькнула едва заметная улыбка.

— Это не в моих силах. Это вообще ни в чьих силах. Она нацистка. Ею и умрет.

— Тогда я обращусь к Риво.

— Риво первый будет орать, что ты предатель, что тебя надо отдать под трибунал. Его сына замучили до смерти, когда он не успел вывезти своих из страны. Его мальчишка издох, когда ему было всего восемнадцать. Знакомо? Он их ненавидит едва ли меньше меня. Будь его воля, их бы всех сгноили в их же лагерях. Вообрази его реакцию, если ты станешь его просить. Так почему он станет тебе помогать?

— Я не знаю, почему. Но у меня нет другого выхода.

— Тогда ты стучишь в ту дверь, которую никто никогда не откроет.