После первой смерти

  Арткин раздал все леденцы и начал смеяться и подшучивать над детьми, хотя Миро знал, что в его глазах был отнюдь не смех. Транквилизаторы должны были начать действовать в тот момент, когда они въедут на мост. Миро было интересно, воспользуется ли он своим револьвером.

  Когда Арткин вернулся на переднюю площадку автобуса, девушка глубоко набрала воздух и обратилась к ним:

  - Что всё это значит? - потребовала она ясности, собрав всю свою силу, волю и храбрость, не понимая, как жалко и патетично это звучит.

  - Вы лишь ведёте автобус, мисс, - мягко произнёс Арткин. - И не беспокойтесь. Нам просто нужно отклониться от маршрута, на несколько минут. Ни вам, ни детям никакого вреда от этого не будет.

  Миро удивлялся умению Арткина убедить. Он вспомнил, как Арткин делал это прежде: заверение в его голосе, успокоение, почти выгодное предложение. Он ярко запомнил тот голос ещё давно, до того, как Арткин, разрядив револьвер, превратил в месиво лицо офицера полиции. Это было в Детройте. Если бы тысячу кусочков того лица сложить теперь вместе, то на нём будет лишь одобрение прежде, чем наступит смерть, которая будет мирной, вполне ожидаемой, и без малейшего намёка на ужас.

  - Почему за рулём автобуса сегодня ты? - спросил Миро. Он знал, что этот вопрос обязательно вызовет гнев Арткина. Арткин, всегда был противником бесполезных бесед во время акции. Но Миро был встревожен. Он не хотел, чтобы в его первом убийстве произошло что-нибудь незапланированное.

  - Моя дядя заболел, и я иногда его заменяю. Я прошла специальный курс водителей автобуса, - она, словно школьница, рассказывала выученный дома урок.

  Арткин метнул на Миро раздражённый взгляд и затем обратился к девушке:

  - Я уверен в том, что вы – аккуратный водитель, мисс, и это хорошо. Мы не хотели бы, чтобы у нас что-нибудь случилось с детьми. Только продолжайте вести автобус так, чтобы дети не беспокоились, - его голос всё ещё звучал с разумным заверением.

  Девушка почти послала Арткину бледную улыбку, возможно, неуверенную, но с лёгким намёком на надежду.

  Арткин глянул на часы. Миро осмотрел детей в автобусе. Кто-то из них, казалось, ушёл в забытьё и сидел вяло и расслабленно, словно растекаясь по сидению. Миро гадал: насколько сильны были применённые ими наркотики?

  - Прошло семнадцать минут, - сказал ему Арткин.

Миро кивнул. На мгновение, он был настолько обманут мягкостью Арткина, что забыл о существовании девушки. Но реальность ситуации снова ему напомнила о себе. Он поглядел на часы. Семнадцать минут… нет, теперь шестнадцать, и он убьёт эту девушку. Ему было интересно, сколько ей лет. Восемнадцать? Семнадцать? Сколько и ему?

  Девушка переключила передачу, когда следующий перед ними фургон начал подниматься в гору. Дети только всё глубже уходили в свой транс. Миро видел, что Арткин думает о детях. Он в чём-то сомневался, его лоб морщился от беспокойства. Арткин редко мог показать своё сомнение. Наркотики были слишком сильны? Или Арткин просто выбирал возможную жертву – кого убить, а кого оставить?

  Арткин переключил внимание на Миро.

  - Не волнуйся о детях. Смотри за ней, - кивнул он на девушку. - У тебя уже меньше пятнадцати минут.

  Миро чувствовал, как вздут от тяжести пистолета грудной карман его куртки – словно запущенная опухоль.

  Она была в ярости на саму себя. Её штаны намокли – её трусики, на самом деле, но она почему-то ненавидела слово «трусики». И ещё её пальцы налились болью, именно те их места, которые сжимали баранку руля, и, вдобавок ко всему, наступающая мигрень – стрелка боли, вставленная в её лоб над правой бровью, но всё это не имело значения. Больше всего её бесило то, что она была вынуждена всё время сидеть, как оцепеневший и оглушённый истукан, в то время как эти животные захватили автобус, взяв полный контроль над ней и детьми, в то время как она не предпринимала абсолютно ничего. И эти влажные штаны, её плоть, ставшая теперь прохладной между ногами. Её мозоли на пальцах, напряжение в мышцах и эта влага. Она могла чихнуть или внезапно рассмеяться, и чтобы вдруг почувствовать лёгкое восхищение, сопровождаемое позорным пониманием того, что она снова промокла, и где? У неё было шестнадцать пар штанов – ладно, трусиков, но, Всевышний, это был предел.